Бразилья

Она просмотрела кадры, на которых сотрудники Четвертого канала разбредались по домам, кивая и что-то говоря Лампиану. А вот и Леандру. Перемотала несколько минут, пока Лампиан тупо смотрел в мерцающий телевизор. Он почти не двигался. Затем Марселина увидела край вращающейся двери. Появилась чья-то фигура в темном костюме. Пальцы Марселины спотыкались о кнопки, пока она пыталась найти, как запустить режим замедленного воспроизведения. Назад. Назад. Устройство заскулило. И вот снова та фигура. Женщина. Она двигается рывками кадр за кадром. На ней хороший костюм темно-серого цвета. Миниатюрная, с копной вьющихся белокурых волос. Лойра[183]. Лампиан оторвался от телевизора и улыбнулся. Кадр за кадром, и вот женщина повернулась, чтобы проверить расположение камеры. Марселина нажала на паузу. По экрану пошел снег, единственный, какой возможен в Рио.

Ее лицо. Она смотрела на свое собственное лицо.

28–29 января 2033 года

После полуночи аше течет сильнее всего через игрежу[184] сестринской общины Боа Морте. Такси и микроавтобусы привозят просителей со всех северных пригородов: когда святые устали, стены между мирами слабы, и возможны все самые сильные ритуалы. Эдсон кидает монетку святому Мартину, христианскому аналогу Эшу, духу перекрестков, трикстеру и жиголо среди ориша, патрону всех маландру.

Сестры Доброй Смерти вращались по орбите жизни Эдсона как феи-крестные. Его бабушка, жившая на северо-востоке города, отдала в общину двух своих дочерей, Ортенсе и Маризете, в обмен на успех своих сыновей в неумолимом Сампе.

Но дона Ортенсе любила пиратское радио, танцы, мальчиков на быстрых машинах, и настоятельница освободила ее от обета (на самом деле ни один бог не станет воспринимать клятвы четырнадцатилетней девочки всерьез). Тетушка Маризете нашла мир и свое предназначение в благочинии посткатолической монахини, осталась здесь и в течение двадцати пяти лет помогала с достойными похоронами и неофициальным социальным обеспечением в байру и фавелах на севере Сан-Паулу. В отличие от материнской церкви в Баия, дочери в Сан-Паулу не практиковали затворничество: их кринолины-байяна[185] и тюрбаны были знакомым и желанным зрелищем на улицах, где они врачевали, предсказывали судьбу и собирали реалы в свои корзины. Дважды в год, в дни поминовения Богоматери, тетушка Маризете навещала свою сестру и племянников, и тогда весь район собирался на веранде доны Ортенсе с самыми разными мелкими, но неприятными болезнями.

* * *

– Твоя мать в курсе, где ты? – спрашивает тетушка Маризете, выгоняя из гостевой комнаты геев-абья («мы снова стали иконами, помоги нам, матушка»). Она расставляет подношения – пальмовые листья, освещенные пироги – на подоконнике и на перемычке над дверным проемом.

– Она знает. Но не должна прийти и искать меня. Не впускай ее. Мне нужны деньги. Я могу задержаться тут на некоторое время.

– Можешь жить здесь, сколько хочешь. Мне надо проводить службу. Но помни, Эдсон, это Божий дом.

Барабаны звучат так громко, что он ощущает их своими внутренностями, но это успокаивает, Эдсон чувствует, как сползает в их ритм. К тому времени, когда вспыльчивая сестра сует через дверь поднос с бобами, рисом и двумя банками колы, он кивает, изнеможенный. Монахини всегда спасали его. Когда Эдсону было двенадцать, ему дали сомнительный антибиотик, который вызвал тяжелую аллергическую реакцию, после чего рот, язык и зубы покрыли язвы с белыми ободками. Мальчика сводила с ума температура, у него начались галлюцинации, как будто ему бесконечно засовывали в рот мяч, слишком маленький, чтобы задушить, но достаточно большой, чтобы вывихнуть челюсть. Доктор закатывал глаза и тряс головой. Биология возьмет свое. Братья отвезли его, завернутого в пропитанные потом простыни, на заднем сиденье «тойоты хайлюкс» к Сестрам. Тетушка Маризете уложила мальчика в комнату одной из служительниц, купала в травяных отварах, мазала сладковатыми маслами, читала молитвы и освятила над ним фарофу. Три дня он болтался на границе между жизнью и смертью. Язвы прошли дальше в горло. Если бы они добрались до миндалин, он бы умер, но остановились у основания гортани. Аше. И все это на фоне воспоминаний о барабанах и хлопающих ладонях, топоте ног и перезвоне колокольчиков, когда Сестры кружились в экстатических танцах, радостных криках, слезах и молитвах Богоматери, Чудесной Богоматери. Все это падает вниз, в барабанный бой.

Плач. Тихий и прерывистый, а в самом конце слез скорее затрудненное дыхание, чем всхлип. Эдсон соскальзывает с тонкого ортопедического матраса. Звук идет из камаринья, самого сокровенного святилища, сердца аше. Там Фиа сидит на полу, подвернув под себя ноги и сцепив пальцы рук. Вокруг нее статуи святых, прислоненные к стене, и каждая задрапирована в особый сакральный цвет.

– Эй. Это я. Слушай, нам нельзя здесь находиться. Это только для Сестер и посвященных высокого ранга.