Бразилия

Оставаясь в хижине, Изабель спала или читала все подряд, лишь бы окунуться в какой-нибудь другой мир. Инструмент и припасы доставляли с прибрежных фабрик завернутыми в обрывки старых газет и журналов, из которых можно было узнать о давних сплетнях и увидеть портреты актрис в вышедших из моды платьях, узнать скандальные подробности о популярных певцах или звездах футбола, которые давно уже остепенились или умерли от алкоголизма. И все же эти истории на разрозненных обрывках мятой и грязной бумаги, которые ей редко удавалось проследить до конца, существовали как бы вне времени, ибо в них варьировались пять-шесть основных событий человеческой жизни, которые постоянно возвращались к читателю подобно тому, как стрелы, унесенные ранеными животными, возвращаются к охотнику, когда тот находит их мертвыми. Любовь, беременность, измена, месть, разлука и смерть. В этих историях всегда присутствовала смерть.

***

У Изабель не осталось одежды. Два объемистых синих чемодана обмякли и опустели. В чемодане побольше лежали только украшенный камнями старомодный крест, который она стащила из квартиры дяди Донашиану, портсигар с монограммой и мохнатая игрушечная капибара, которую она очень любила в детстве. Она называла ее Азорой и часто прижимала к своей груди, когда ложилась спать. Теперь игрушка выцвела и заскорузла от вездесущей кремниевой пыли, непрерывно висевшей над прииском. Неношеные платья, блузки и облегающие джинсы она продала маникюршам, чтобы было на что купить рис, черные бобы и фаринью. В ее глазах Тристан стал машиной из мышц, которую она должна кормить, чтобы не остановилось их движение по дороге жизни.

К тому времени, когда продавать стало нечего, Изабель уже довольно близко сошлась с маникюршами, и те научили, как нужно зарабатывать деньги. Это оказалось на удивление просто – надо только научиться задвигать частицу самой себя подальше, на самую дальнюю полку сознания. Мелкая мужская драма подъема и падения казалась ей очень трогательной, хотя мужчины способны и убить тебя голыми руками, если ими завладеет злоба. Однако именно в ее женской власти усмирить их ярость, в ее власти принять в свое лоно все, что они могут предложить.

Когда Тристан пришел домой и обнаружил на столе не просто рис да бобы, а ветчину и шкворчащую на сковородке сочную пресноводную рыбину, когда на десерт ему подали ананас и питангу, он долго смотрел на Изабель – белки его глаз порозовели от карьерной пыли, как у того рыжего человека, – но так и не спросил, на какую золотую жилу она напала. Ей было противно его немое одобрение блуда, и одновременно она любила его еще больше за реализм и такт стоика. Романтизм сводит людей друг с другом, но только реализм помогает им жить вместе. Тристан бросил мешок с породой на земляной пол и не стал его обрабатывать. Он сидел за необычно богатым столом со сдержанным величием короля, который знает, что у него фальшивый скипетр, а потом весь вечер ходил вокруг нее с какой-то деликатной нежностью, будто плоть ее превратилась в хрупкое стекло. Засыпая рядом с ним на матраце, набитом рисовой соломой, Изабель чувствовала, что Тристан касается ее спины и плеч так осторожно, словно она девственница.

Он стал ласковым импотентом. Изабель часто ощущала, как он рассматривает ее ночью при свете свечи, слышала медленные тягучие нотки в его голосе, когда он рассказывал о новостях прошедшего дня. Теперь ей чудилось, что их комнату населяет множество людей. А может, ее память оказалась переполненной образами других мужчин – их вскриками и ласками, их телами самых разных цветов, мышцами, волосами, запахами и оргазмами, затихавшими в ней? Не объясняя, откуда у нее деньги, она купила длинное цинковое корыто, и Тристан вечером натаскивал воды из ручейка, а Изабель разогревала ее на керосинке и, опустившись в длинное корыто, наполненное горячей водой, лежала в нем, пока вода не остывала. Вид ее собственного тела, казавшегося под водой оловянным, и легкое колыхание лобковых волосков умиротворяли ее память. Затем муж ее, серый от каменной пыли, снова подогревал воду в корыте, вылив туда ведро кипятка, и отмывал свою кожу до сверкающей черноты в испачканной Изабель воде. Постепенно это омовение стало для них ритуалом. Очистившись, они ложились в постель и, устало засыпая, слабо ласкали друг друга, и жесты их напоминали прощание тонущих в океане людей.