Бразилия

Бессильная ярость Изабель выплеснулась наружу. Тристан казался таким самодовольным, когда бесстрастно и разумно констатировал их отчаянное положение.

– Зачем нам вообще жить? – спросила она. – Что этому миру, – она сделала широкий жест, словно обводила рукой всю землю, – умрем ли мы сейчас или чуть позже? Зачем мучиться, Тристан?

Он с опаской поглядел на нее из-под полуприкрытых век, чуть склонив голову набок, так же, как он глядел на нее в бытность свою пляжным воришкой, хотя в те годы на лице его не было морщин.

– Грех даже спрашивать об этом, – сказал он. – Наш долг прост – мы обязаны жить.

– Но там, – закричала она, на этот раз указывая на небо, – никого нет, кого волнует, исполним ли мы наш долг? Бога нет, а наши жизни – досадная случайность! Мы рождаемся в грязи и муках, а потом, движимые муками, голодом, страстью и страхом, живем без всякой цели!

Лицо его стало серьезным, и он заговорил мягче, как будто хотел смягчить ее оскорбительно громко звучащий в полной тишине голос.

– Ты разочаровываешь меня, Изабель, – начал он. – Почему же мир так замысловато устроен, если он лишен смысла? Подумай только, сколько труда требует создание мельчайшего насекомого или травинки. Ты говоришь, что любишь меня; тогда ты должна любить жизнь. Жизнь – это дар, и мы должны за него платить. Я верю в духов, – заявил он, – и в судьбу. Ты была моей судьбой, а я – твоей. Если мы умрем сейчас, то никогда не достигнем того, что нам предначертано свыше. Может, нам суждено спасти наших детей, а может, и нет. Я знаю лишь одно, Изабель: жизнь свела нас с тобой не для того, чтобы питать своими детьми ненасытную утробу этого мира, а затем, чтобы мы доказали, что нет ничего сильнее любви, давали миру пример любви. Я чувствовал это даже на автомобильном заводе, когда мне казалось, что я никогда больше не увижу тебя.

И действительно, подчинившись его приговору и перенося вместе с ним муки голода во все последующие недели блужданий по саванне, Изабель как никогда ощущала силу этой любви. Никогда прежде потребность заниматься с ним любовью не была так велика, – даже в том отеле в далеком Сан-Паулу. В их отчаянном одиночестве секс одновременно подтверждал ее право на обладание Тристаном, и, умиротворяя Тристана, секс напоминал ей о том, что она еще жива под этим небом, секс стал ее мольбой о прощении и извращенным триумфом обессиленной плоти. Поскольку еды у них было мало, секс стал заменять им пищу. Они потеряли дорогу, и плоть стала их общей целью, их единственным обиталищем. Они не умели столь же сноровисто, как это делала Купехаки, искать пропитание, поэтому несколько раз по ошибке ели ядовитые ягоды и варили ядовитые корни. Лихорадка и галлюцинации едва не погубили их; понос вычистил их внутренности до состояния полированного мрамора. Изабель вся высохла, ее постоянно тошнило, а лихорадка трясла так, что стучали зубы, и все же ей хотелось поиграть с его початком, провести кончиком языка по набухшим венам и слизнуть маленькую прозрачную капельку нектара с узенькой прорези члена, прежде чем ощутить его у себя между ног и провести руками по черной спине Тристана, похожей на узловатую доску. Если бы силы покинули в момент совокупления, то жизнь ее обрела бы форму цветка, чья нежная сердцевина открыта свету жизни.

И Тристан, поражаясь ее похоти, столь же роскошной и экстравагантной, как орхидея, позволял ей возбуждать себя, даже когда жизненной энергии у него стало так мало, что собственный скелет стал казаться ему грудой камней, которую приходится нести по колючим зарослям в тонком мешке собственной кожи и, уже теряя сознание, бросать этот мешок на землю на месте ночевки. Он был слишком слаб и не мог подняться с земли, видел словно во сне, как обнаженная Изабель оседлывала его бедра и опускалась на его стержень. Несмотря на страшную худобу, ее бедра, живот и покрытый прозрачной порослью лобок сохраняли последние округлые следы женственности. Ее лоно обхватывало его, и сначала сухо и болезненно, а затем влажно и липко опускалось до самой черной пены паха и поднималось, снова опускалось и поднималось, и высохшие груди Изабель пойманными птицами бились о тонкие, как прожилки пальмового листа, ребра.