Браззавиль-Бич

Джон, по-видимому, воспринял и атмосферу этого заведения, и его толстых молодых посетителей более благосклонно, то есть выпил три кружки пива и съел нечто, называемое «Дарзетский пирог». Он полчаса с удовольствием наблюдал, как двое мужчин резались в бильярд.

На обратном пути он был оживлен, разумно и ясно говорил о своем лечении. Он признался, что не знает, помогло оно ему на самом деле или нет; но важно, по его словам, было то, что оно послужило для него своего рода эмоциональной взбучкой. Ему пришлось пройти через нервный срыв, депрессию и период выздоровления, рассуждал он, и одолеть этот штормовой участок пути (так он выразился) было нелегко. Сеансы электрошока как бы структурировали этот процесс и ограничили его во времени. Благодаря электрошоку у лечения были начало, середина и конец. Он решил, что именно это существенно и именно в этом состояла помощь шоковой терапии, вне зависимости от того, как разряды на самом деле подействовали на клетки его головного мозга. Он нечто пережил, оно закончилось, и сознание того простого факта, что его больше не будут подвергать процедурам, усиливало его чувство, что все худшее позади. Он миновал свой штормовой участок, переправился на другую сторону и готов начать все сначала.

Он оглянулся на нее, улыбнулся.

— Я уверен, что мне лучше. Я знаю, что со мной действительно все в порядке, потому что было одно известие, которое я перенес, не дрогнув. Понимаешь, я уверен, что до электрошока оно бы меня убило.

Мгновение Хоуп смотрела на него. Вечером шоссе обледенело, за рулем она была крайне осторожна и сосредоточена. Она почти физически чувствовала, как машину все плотнее охватывал мороз: обогреватель работал на полную мощность, окна запотели — ей казалось, что машина едет сквозь тонкие, твердые пластины холода, окруженная облаком, серебристой пылью из кристалликов льда.

— Какое известие? — спросила она.

Он потер руки, словно мыл их, как хирург перед операцией.

— Помнишь, ты приходила ко мне сразу после того, как я съехал?

— В воскресенье.

— Да. И я сказал, что работа идет хорошо, что я вот-вот пробьюсь к истине. Что я почти придумал это множество.

— Множество Клиавотера?

Он рассмеялся натужным смехом. «Меня опередили. Кто-то додумался до этого раньше меня».

И написал формулу на запотевшем стекле:

Z -> Z ²+ c

— Немыслимо, — сказал он. — Потрясающе.

— Ты знаешь, что мне это ничего не говорит.

— Это так просто. И именно поэтому красиво. Если бы ты знала, какие возможности это дает. Если бы ты знала, что это значит…

Z -> Z ²+ c

Она посмотрела на эти безвредные значки, такие таинственные и непознаваемые, с которых сейчас текли слезы по затуманенному стеклу. И снова испытала к нему старую, сто лет как забытую зависть.

— Ты видишь, насколько мне лучше, — он рассмеялся, но не слишком убедительно. — Я могу смотреть на это, — он с размаху стер значки кулаком со стекла, — и я не плачу.

ВЕЛИКАЯ ТЕОРЕМА ФЕРМА. II

Снаружи, на берегу, я вижу стадо. Тридцать белых коров с нелепыми громадными рогами и выпирающими лопатками. На шеях у них висят кожные складки, похожие на те, что бывают у стариков. Пастух, высокий и тонкий мальчик с севера, с откровенным восхищением смотрит на океан. Возможно, он видит его впервые в жизни — пространство, до горизонта заполненное вздымающейся водой?

Он осторожно идет навстречу плоёной пенной кромке разбившейся о берег волны и, пока она не успела отпрянуть, погружает руку в воду. Пробует ее на вкус. Сплевывает соль.

Я снова ухожу в работу.

Медленно и кропотливо, положив рядом словарь, я перевожу с французского на английский письмо для Гюнтера. Оно от директора завода по переработке алюминия в Марокко.

Некая мысль, толкаясь и распихивая другие локтями, пробивается ко мне в сознание.

Я знаю, мы это уже обсуждали, но, может быть, мы приближаемся к каким-то выводам.