Брекен и Ребекка

Пение прекратилось так же неожиданно, как и началось, но и Брекену, и стоявшим внизу летописцам казалось, что Песнь звучит по-прежнему, ведь ее отголоски еще не смолкли ни в их душах, ни в откликавшихся звонким эхом высоких стенах зала. Кроты снова принялись раскачивать круглую плиту из кремня, и вот она уже откатилась на прежнее место, и друг за другом избранные начали покидать мир, в который проникли с помощью Песни. Им надлежало сохранить память о том, что доступ в этот мир, скрывающийся в тайниках души, всегда открыт, в этом и заключалась суть ритуала исполнения Песни.

А стоявший на краю уступа Брекен почувствовал, сколь велика сила покоя, любви и всепонимания, открывшихся ему во время звучания Песни. Но постепенно все вокруг стало принимать привычные очертания, снизу начали доноситься шорохи, сопровождавшие неспешные движения летописцев, и вдруг за спиной у него послышался шум торопливых шагов и яростное пыхтение. Обернувшись, Брекен увидел Скита, Святого Крота, в чьем взгляде, обращенном на него, не было ни тени любви и умиротворения, его глаза горели пламенем гнева и ужаса.

Брекен находился словно в столбняке, он не разобрал слов Скита и не понял значения его взволнованных жестов.

Но в следующее мгновение слух вернулся к нему, и по всему огромному залу разнеслись отзвуки разгневанного голоса. Каждый из летописцев замер, вглядываясь в тьму, из которой до них донеслись страшные слова:

— Брекен из Данктона, ты проклят Камнем, ты проклят Камнем, отныне ты отлучен от великой его благодати и любви, ты…

Кроты услышали неясный шум и всхлипывания, свидетельствовавшие о том, что наверху происходит нечто ужасное.

Произносивший слова анафемы Скит надвигался на Брекена, и тот начал отступать, приближаясь к самому краю уступа, ведь ни один из кротов не осмелился бы применить силу, столкнувшись с глубоко почитаемым Святым Кротом. Брекен пребывал в полнейшем смятении, он не понял, чем вызван гнев Скита, почему в прекрасный мир, который открыло ему звучание Песни, внезапно вторгся сеющий ужас ураган. Он почувствовал себя как кротеныш, получивший вдруг мощную оплеуху от матери, которая прежде всегда дарила его лишь теплом и любовью. Он начал всхлипывать, будучи не в силах поверить в происходящее, им овладели растерянность и страх, и он продолжал отступать перед натиском грозного кошмара. А Скит тоже пребывал в смятении, ведь Святой Крот, как нередко говаривал он сам, по сути мало чем отличается от всех прочих. И поступок Брекена потряс его до глубины души.

Стоило Скиту увидеть святотатца, как слова проклятия уже помимо его воли сорвались у него с языка, а смятение в его душе лишь усилилось, когда Брекен начал пятиться к краю пропасти: он выглядел не как крот, сделавший нечто неподобающее и чувствующий себя виноватым, а как детеныш, лишившийся матери и отчаянно нуждающийся в помощи.

Но Брекен был не малышом, а взрослым кротом, изрядно возмужавшим за время трудного путешествия в Аффингтон. Как только он ощутил близость пропасти за спиной, растерянность сменилась гневом, волна ярости, захлестнувшая его душу, вытеснила любовь, и он кинулся навстречу Скиту, вскинув когтистые лапы. Но старик Скит не дрогнул и продолжал продвигаться вперед. Возможно, присущая ему мудрость помогла ему понять, что Брекен и не подозревает о том, что совершил кощунство, и увидеть, сколь глубок след, оставленный в его душе любовью Камня. Возможно, Скит хотел произнести слова, отменявшие анафему, эхо которой еще не успело смолкнуть, хотел ласково притронуться к Брекену и успокоить его. Но так или иначе — и ни один из летописцев, даже Босвелл, на глазах у которого все это произошло, не берется утверждать что-либо с полной уверенностью — так или иначе Брекен решил, что Скит вознамерился его ударить, а потому применил один из приемов, которым успешно обучил его Медлар. Он скользнул вперед, резко развернулся, ударив Скита, а тот лишь растерянно ахнул, сорвавшись с уступа, и с криком полетел с огромной высоты вниз, туда, где стояли избранные, с ужасом прислушиваясь к доносившимся сверху звукам. Он рухнул на пол, и его хрупкое старческое тело, обагренное кровью, вытянулось и застыло раз и навсегда.