Бремя

Светлой ночью, заполненной стрекотанием и возней насекомых в траве палисадника, особым шумом дубов и охающими всплесками волн в озерке, возбужденном, вероятно, встречей с совершенно полной луной; той ночью, исполненной также и волнением Эрики, после короткого стука таинственно и важно, как романтический парусник, причаливающий к берегу, вплывшей в белоснежной фланелевой сорочке в комнату Ванессы («о, сестра моя, не смотри на меня таким искристым взглядом, иначе сердце мое разорвется от любви и благодарности!»), приложившей пальцы к губам («ш-ш-ш-ш, все уже спят») и потянувшей ее к обшитым дорогим ковром ступенькам лестницы, ведущим на третий этаж, по которым много лет назад вел ее саму отец, — в ту самую необыкновенную ночь обе они — Ванесса и Эрика — очутились у таинственной двери (по-прежнему запертой, хотя теперь лишь символически, потому что ключ всегда висел на панели) мастерской неразгаданного гения.

Эрика вошла первой и включила лампу. И в то же мгновение по стенам и потолку забрезжил трогательный румяный рассвет, с каждым новым дыханием набирая силу, и, наконец, захватил, увлек в неистовое свое ослепляющее пламя. Ах, вот она, долгожданная волшебная алость! Вот он, переливающийся бархат зари... Вот, он, алый ангел, унесший Вассу. Вот, оно, детство, расцветшее вновь пенисто-маковым полем! Как будто прошлое и будущее сошлись в огненных полотнах невероятного провидения. И тогда Эрика, насладившись сполна выражением восторга и изумления на лице Ванессы, торжественно, как когда-то это сделал отец, взяла ее за руку и подвела к картине, ради которой и затеяла ночную экскурсию...

Слепящий, вдохновенный полдень, ручей в горах в сопровожденьи диких роз, текущий в бесконечность, скажи, какая радость бытия затмит мгновенье истинного счастья, когда в руке твоей — ладонь ребенка, сына, в ком — жизнь и свет, но все же — омраченный — уколом горькой памяти, мой Дед спускался по тропинке вниз, средь скандинавской буйной благодати, не ведая о (судьба!) моем существованьи ни в тот далекий час и ни сейчас, в минуту первой после долгих лет разлуки встречи...

— Познакомься, мой дедушка, — сказала Эрика и добавила почти по-русски, — Иван Павлович Вольнов.

Глава 11Скажи, что я живу...

Нет, не погиб Иван Вольнов в спасательной экспедиции в горах Норвегии, как рассказывала Нана. И одному Богу известно, чего стоила ей самой, прямой и богобоязненной, легенда о его героическом конце. Но как было передать сыну и внучке образ любимого человека, его отвагу и волю к жизни? Сколько бессонных ночей провела она в мучительных догадках: удалось ли ему вернуться к своим, или он, действительно, разбился на горных скалах, не подвели ли наспех сделанные документы, не расстреляли ли его на первых же допросах на границе и не закрыли ли потом в отечественных лагерях. Единственное короткое письмо, полученное от него из Финляндии, Нана перечитывала бесконечно, вглядываясь в неровные, неуверенные строчки, в которых заключались и горе, и счастье ее жизни. Образ любимого всегда оставался кристально чистым, не тронутым ни одной мутной краской ординарных эмоций, а с годами, в мерцающей дымке лет еще более высветлился, возвысился чуть ли не до святости.