Бремя чести

Увидев ухоженную мадам, а точнее, так как свет еле проникал в камеру, учуяв её, многие еле сдерживались, как бы не совершить ещё один грех, вдобавок к тем, за которые они тут сидели. Спустя пару часов после того, как Арабель Бланкар попала в камеру, память о ней ушла в никуда. Разъярённые заключенные, голодавшие недели, не побрезговали возможностью набить живот.

Так Арабель Бланкар сгинула в грязной, тёмной, кишащей зловонием камере. Имя её осталось существовать лишь в тех бумагах, в которых она была упомянута как Арабель Д’Амбруазе. Тело же её ещё несколько недель оставалось в камере, а позже его убрали, как и другие тела упокоившихся здесь.

Молодой господин Д’Амбруазе не находил себе места всю ночь, а потому и не ложился спать, и уже на рассвете сидел в своём кабинете. В доме царила абсолютная тишина, и даже маленькая Мадлен не издавала того раздражительного плача, которым будила своих родителей.

После того, как время завтрака прошло, к Алену явился месье Мартен. Мужчина не был настроен враждебно, однако, с высоты своих лет, решил высказать свою точку зрения на всё, что происходило с Аленом.

– …И я покидаю вас не потому, что вижу в ваших поступках бессмыслицу, жестокосердие и глупость. Я оставляю свой пост в силу своего возраста. Вы знаете, что мне тяжело работать одному, решать и свои и ваши дела…

– Честь – это тяжёлое бремя, но я его несу. Я сделал то, что должно было, то, что требовал закон. Разве можно обвинить меня в жестокосердии?

– Теперь я вижу, месье…Да, да… Из всего того, что я сказал вам, вы выбрали жестокосердие, а значит…Человек всегда больше всего опровергает то, что ему присуще более всего, и то, за что ему стыдно. Но теперь вам ни к чему оправдывать себя, да и поздно уже…

– Я не собираюсь оправдываться. Я никогда этого не делал, не буду и впредь. Но кто знает, быть может ей удастся сбежать?! Если она околдовала меня…Меня! Алена Жоффруа Д’Амбруазе! Ей ничего не стоит околдовать стражников, и они выпустят её, и тогда…Тогда она придёт ко мне. Она придёт за отмщением. Мне нужно быть начеку…

– Господин, она не придёт. Она скончалась ещё ночью, или под утро, я точно не могу вам сказать…Но то, что с ней сделали, хуже любой казни…Хуже может быть только увидеть смерть собственного ребёнка…Однако, это причинит душевную боль, которую можно пережить, если постараться, а то, что с ней сделали, как ни старайся, не пережить физически.

– Что ты говоришь, Пьер? Не может такого быть! Её должны сначала подержать в темнице, потом рассмотреть её дело, пригласить свидетелей, вынести приговор…

– Простите, но слова такого влиятельного человека, как вы, имеют больше веса, чем слова сотни свидетелей. Я слышал, что сейчас всех, кто провинился, сажают в одну камеру, без разбирательств. Там они доживают последние дни, если повезёт. Вашей супруге не повезло, она прожила там не долго.

– Так что ж сталось с ней?

– В камере, где она сидела, было очень много людей, живых и уже мёртвых. Многие скончались от чумы, но их тела оставались в камере. Мадам Арабель умерла раньше, чем заразилась чумой, но, думаю во втором случае ей не пришлось бы так страдать.

– Да что же сделали с мадам Арабель?! Что за муки, ещё большие, чем мои, она претерпела?!

– Бедняжку разорвали на десятки частей и…Люди голодали…Говорят, строители стены за воротами города слышали её крик, а люди, проходившие мимо башни, в которой она сидела, или затыкали уши, или начинали кричать вместе с ней.

Месье Мартен покинул дом Д’Амбруазе тихо и без прощания.

Ален не мог говорить. Он несколько раз открывал рот, но в горле будто застрял комок чего-то необъяснимого.

Перед глазами у него пронеслась вся жизнь, начиная с того момента как он повстречал Арабель.

Бал, лужа, рука. Запах выпечки и миндаля. Порт, танцы, рука. Чёрно – синие глаза, угольные завитки волос, малиновые губы. Комната горничной, Италия, церковь, поместье Бегю…Мадлен.

Сейчас он мог найти утешение только в дочери.

У Алена пульсировало и свистело в висках, но он встал на ноги.

«Как сказать ей, когда она подрастёт, что мать её была убита, а убийца – я? Как мог я отдать её в руки этих безжалостных варваров? Неужели дело чести стало для меня выше любви? Как я стал таким? А может, я был таким всегда…Ах, честь! Ах, закон! Ваше бремя тяжело!»

Спотыкаясь, Ален зашёл в комнату дочери, которая спала в своей колыбели. Она была тиха и спокойна. Ален взял её на руки и стал убаюкивать. Слёзы, капавшие из его глаз, стекались по лицу малышки. Ален качал её сильнее и сильнее, всё крепче сжимая её в своих руках. Когда рыдания его переросли в зловещий, утробный, раздирающий душу крик, только тогда он заметил, что его маленькое дитя не живёт. Она была каменной. На лице и теле были ужасные язвы. Ослеплённый горем он не сразу заметил, что потерял, по его мнению, самое дорогое в его жизни.

Но на самом деле же самым дорогим для него была честь.

Эпилог