Бремя молчания

— Да, по-моему, ты прав. Зачем Калли положила в свою сокровищницу совиную рвоту? — спрашивает мама.

Я снова пожимаю плечами:

— Наверное, затем же, зачем и я храню у себя в комнате коробку с панцирями цикад.

Мама смеется, и у меня слегка теплеет на душе. В последнее время она смеется редко. Она осторожно кладет содержимое совиного желудка назад в коробку и вытаскивает большую груду чего-то пушистого, похожего на вату.

— О, а что это такое, я знаю! — улыбается мама. — Одуванчиковый пух!

— Угу, — киваю я. — Совиную рвоту я еще могу понять, но зачем хранить одуванчиковый пух?

— Разве ты не помнишь? — спрашивает мама. — «Феи пляшут на ветру — дотянись, схвати одну. Ты желанье загадай и скорее выпускай».

— Интересно, что она загадала, — говорю я.

— А мне интересно, почему она их не отпустила, — добавляет мама.

— Может, копит, чтобы загадать по-настоящему важное желание и выпустить всех фей разом?

Мама пожимает плечами и укладывает пух назад, в твою сокровищницу, поверх всего остального, накрывает коробку крышкой и задвигает под кровать.

— Пошли, Бен, — говорит она. — Я сделаю тебе бутерброд. Луис скоро придет.

Я примерно догадываюсь, какие у тебя важные желания. У меня примерно то же самое. Во-первых, я хочу, чтобы ты снова заговорила. Во-вторых, — хочу собаку. В-третьих — чтобы папа уехал на Аляску и больше не возвращался. Конечно, ты не признаешься мне в своих желаниях, и я с тобой тоже не делюсь, но я точно знаю, что ты бы загадала именно это.

Антония

Делая Бену бутерброд с ветчиной и разрезая пополам яблоко, я вспоминаю о «сокровищах» Калли. Одуванчиковый пух сразу напоминает мне о Луисе и о нашем с ним детстве.

В первое лето, когда Луис переехал в наши края, мы с ним часто играли на лугу за моим домом — тем самым, в котором я живу сейчас. На лугу весело желтели головки одуванчиков. Помню, мама платила нам по пенни за одно выкопанное с корнем растение. Выкорчевывать одуванчики — нелегкий труд. Мы вооружались старыми ложками и старались подкопаться как можно глубже, а трофеи складывали в старое пластмассовое ведро. За день удавалось выкорчевать штук по сто. Мама давала нам доллар, то есть по четвертаку за каждую испачканную млечным соком руку. Мы садились на велосипеды, ехали в центр городка и проматывали свой заработок в кафе «Моурнинг Глори». Я покупала нам вишневую колу, не сегодняшнюю в банках, а прежнюю, которую наливали из стеклянных конусов, с настоящим вишневым сиропом. Миссис Моурнинг всегда ставила в стакан две соломинки и клала две вишенки: одну для Луиса и одну для меня. Луис покупал ведерко жареной картошки — соленой, с пылу с жару. Прямо на картошке он выдавливал кетчупом мое имя, а ниже — свое. Картошка под моим именем была моя, а под его именем — его. Иногда мы еще покупали по шоколадному батончику, каждый свой. Я любила «Марафон», а он — «Беби Рут». Фильда, мама Петры, часто помогала матери в кафе. Со мной Фильда всегда была приветливой и дружелюбной — она стояла за прилавком и, если видела, что у нас закончилась газировка, подливала нам еще. Теперь-то я понимаю, что Фильда хотела подружиться со мной, но у меня тогда был Луис… В общем, мне больше никто и не был нужен, а уж в подругах я точно не нуждалась. Через много лет, когда Грегори поселились в соседнем доме и у нас примерно в одно время родились девочки, Фильда снова предприняла попытку подружиться со мной. Она приглашала меня выпить кофе, погулять, но я снова сторонилась ее, правда, уже по совершенно другим причинам. Я боялась, что она заметит неприглядные подробности нашего семейного союза, нечаянно подсмотрит что-то неподходящее, увидит мои синяки… Через какое-то время Фильда сдалась и оставила меня в покое — как и раньше, в детстве.

Мы выпалывали одуванчики дней десять, а потом это занятие нам надоедало. Напиться вишневой газировки и наесться жареной картошки мы успевали всласть. Нам ни разу не удавалось расчистить от сорняков более-менее приличную полянку. Одуванчики начинали размножаться, и над нами кружился белый пух, который уничтожал результаты всех наших трудов.

— Знаешь, — сказал мне Луис однажды, — на самом деле это феи.

— Ага, как же, — ответила я, не особенно веря ему.

— Правда-правда. Я от папы знаю. Он говорил, что каждая пушинка — это фея-волшебница. Если успеешь схватить пушинку до того, как она коснется земли, загадаешь желание и сразу выпустишь ее, фея в благодарность выполнит твое желание.

Я села на землю и отложила грязную ложку. Как интересно! До того дня Луис ни разу не рассказывал о своем отце.

— Вот не знала, что в Чикаго есть цветы.

Луис обиделся:

— А ты как думала? В Чикаго есть и цветы, и сорняки, и трава, только не очень много… Помню, папа говорил: «Феи пляшут на ветру — дотянись, схвати одну. Ты желанье загадай и скорее выпускай». По папиным словам, про фей ему рассказала его бабушка из Ирландии, а желания действительно исполняются. Каждое лето, когда появлялся одуванчиковый пух, мы ловили пушинки, загадывали желания и тут же сдували пушинки назад, в воздух.

— И что ты загадывал? — спросила я.