Бремя нашей доброты

- Левой ногой ступи сюда. Правой рукой держись вот так. Потом правую ногу переставь...

Он не очень толково объяснил, у него почему-то сохло во рту, а она, к сожалению, стала слишком послушной. Она хотела сделать все в точности так, как было сказано, и именно поэтому все спутала. В самый последний момент сорвалась, поползла вниз, повисла у него на шее.

- О господи!..

Дышало жарким хмелем это сумасшедшее стройное тело. Она замерла, не дышала, и все то, что снилось чутурским парням, все то, что прячет стыдливая девушка, вдруг пришло само к Мирче, вросло в его тело, и только сердце девушки дико билось воспоминаниями о своей горькой и большой любви...

- О боже, хоть бы не увидел кто...

Она с чего-то вдруг перешла на шепот, и эти горячие, трепетные слова, произносимые шепотом, буквально сводили его с ума.

- Да ты что! - сказал он как можно громче. - Вокруг, на десять верст, ни живой души...

- О господи, - сказала она еще тише, - лишь бы не увидели...

Они, конечно, не могли бесконечно висеть вот так, ни на чем, они должны были сорваться, и они таки сорвались...

Было больно, но они не жаловались. Было смешно, но они не смеялись. Стояли молча. Потом принялись разглядывать степь, дорогу, синеву неба. Если один смотрел на запад, другой старался смотреть на восток. Встретились все-таки слишком поздно, встретились совсем чужими. Перезабыли все, что было между ними в детстве, а другого не было. И расстаться почему-то уже нельзя. За эти считанные секунды, что они висели, произошло нечто очень важное. В это коротр;ое время перезнакомились заново их руки, ощутили совсем близко чужое дыхание, переняли теплоту друг друга, содрогнулись оба в одно мгновение, пронизанные сладким чувством, и это чувство навсегда оставалось их тайной. К тому же ее шепот, о этот шепот, он буквально сводил с ума своими туманными тайнами, своими обещаниями...

Они стояли и смотрели, один на север, другой на юг, а где-то на горизонте небо уже начало голубеть, и было жалко, что ночь уходит. Дорога, и степь, и поля - все в мире замерло, отвернулось, и только буйное душистое сено спрашивало: "Что же, едем домой? Постоим еще?"

- Мирча... Видать, и тут мне не судьба. Я, пожалуй, пойду пешочком...

- Ну зачем же...

- Не так уж далеко. До свидания...

- Счастливо.

Но она все стояла со своей кошелкой, а он и не собирался ее провожать. Потом неожиданно вспомнил. Подошел к телеге, вытащил из-под сена бревно и, прислонив к телеге, укрепил.

- Вон там, на самой верхушке, вишня созрела. Любишь вишню?

- Люблю.

- Давай, залезай!

- А никто ничего?.. Поймают ведь!

- Лезь, не бойся.

Она устала, она стыдилась, но ей очень нравились вишни, и она залезла. Ему тоже нравились вишни, он залез тут же, следом, телега тронулась, а бревно осталось лежать на удивление завтрашних прохожих, пока не найдется умный мужик и не потащит к себе домой.

Их было много, их было тысячи тысяч, лесных цветочков. У них были свои полянки, свои птицы, свои капли росы по утрам. В свой срок они буйно зацвели, принарядились, размечтались, но пришло время сенокоса, и все кончилось. Завяли листочки, сморщился цветок, ушла сама поляна, и вот они лежат грудкой, покачиваясь на телеге. Но еще что-то оставалось от той буйной молодости, оставался острый, дурманящий запах. Оно пахло, оно беспощадно пахло, это сено, оно мстило за себя, заставляя весь окружающий мир спешить во что бы то ни стало, спешить, не то придет коса.

Она потеряла в сене кошелку, принялась ее искать и плечом нашла щеку Мирчи. У него не слушались лошади, и, подергивая вожжами, он нашел локтем ее маленькую грудь. Луна скользила к закату, таяла луна, сено пахло с дикой лесной беспощадностью, и ехала с ними на телеге песенка с сережками...

- Большой город Яссы-то?

- Большой, красивый...

Она уселась рядом, она решила кончить эту опасную игру. Взяла длинные косы, начала было заново заплетать. Скороговоркой то щебетала о каких-то пустяках, то умолкала. И вдруг рванула косы от себя, вцепилась в них зубами, любовно обняла, как маленьких детей. Упала, скошенная, как и весь этот мир лесного разнотравья, и зарыдала.

Телега съезжала с крутой горы, внизу еле-еле чернел узкий куболтский мостик. Храпели лошади, тревожно перезванивала сбруя, а она металась в своем горе, кому-то глаза выцарапывала, кого-то била ногами, и ситцевая юбчонка свернулась, скатилась к поясу.

Потом, добив своего врага, Нуца утихла. Казалось, уснула, и только голые девичьи ноги устало и покорно лежали рядом с Мирчей. Они мягко отсвечивали женственной зрелостью, телега летела навстречу мостику, сено подпрыгивало, и у каждого цветка был свой аромат. Они казались огромным кладом, эти девичьи ноги, не то потерянным, не то нарочно вышедшим ему навстречу. А Мирча был бесконечно бедным пареньком. Одна только монета, один только медячок этого богатства сделали бы его счастливым на всю жизнь.

- Не плачь, Нуца, ну зачем ты плачешь?