Бремя нашей доброты

- Ничего, у других я видел подсолнух и похуже. Думаешь погрузить все разом?

- Хорошо бы, да Нуца вряд ли сможет закинуть мне сюда последние снопы.

- Давай помогу.

- Неудобно как-то... Чтобы офицер помогал сержанту.

- А я форму сниму. Чтобы устав не нарушать.

И быстро - разговоры разговорами, а дело делом - он подошел к меже, снял китель, фуражку, какую-то тяжесть, завернутую в платок - видимо, револьвер, - и сложил все это на бугорке, с тем чтобы, если отойдут далеко с работой, видно было издали, где оставил свои вещи.

- Люблю грузить телеги высоко, до самого неба!

- И когда опрокидываешься вместе с ними, тоже любишь?

- Этого не скажу. Но люблю смотреть, как другие опрокидываются.

- То-то ты выскочил из лесу. Чтобы посмеяться.

- А что же! Иначе околеем от скуки.

Он, видимо, долгие дни проводил молча, ему ужас как хотелось выговориться. Но, с другой стороны, его и работа манила, и, чтобы не увлечь себя разговорами, он подошел к самой большой куче подсолнуха, переступил через нее одной ногой, точно собирался оседлать тот сноп. Некоторое время прикидывал, как бы получше ухватить его. И вздохнул светло, глубоко, всей грудью. Он искал выход там, в лесу, он искал правду, искал смысл, а оказалось все просто. Нужно было грузить подсолнух. Сегодня это было самой полной правдой. К тому же ему с детства нравилась шершавость подсолнечника, нравились жареные семечки и вкусный запах маслобоек.

- Ну что, грузим?

- Давай.

Они были по существу крестьянами, служившими в двух разных армиях. Мужицкая сила, разбуженная в трудном единоборстве с землей, дремала в них все годы, пока шла война. Хватка и сноровка хлебороба, все тайны вспашки, сева, жатвы - все это хоть и блуждало по дорогам войны, но непосредственного участия в битвах не принимало. Все это ныло в ожидании возвращения, и вот эта встреча с землей наконец состоялась, и то, что в годы войны безмолвствовало, вдруг засверкало красотой своей великой неповторимости.

Было тихо, необыкновенно тихо было вокруг. Нуца сидела на меже, бесцельно глядя куда-то в поле, слушала мягкий перезвон сбруи, потрескивание подсолнечников да шумное дыхание двух работающих в полную силу мужчин. Она хоть и боялась их драк, но завидовала мужчинам, завидовала их силе, ловкости и часами не уставала следить, как они трудятся. В войну она очень стосковалась по этой крепкой молодой силе, но теперь вот война окончилась, а она сидит на меже, глядит куда-то в поле. Ей ужас до чего хотелось повернуть голову и смотреть, смотреть во все глаза, как они грузят подсолнух, но повернуть голову она боялась. Она боялась, что ей снова понравится красавец с крупными вишневыми губами, из-за которого столько в жизни пришлось пережить, а этого нельзя было допустить, потому что ей, натуре бесхитростной, если что понравится, не удастся этого скрыть, хоть убей.

Она сидела на меже и думала, что теперь было бы хорошо, если бы кто их околдовал и стали бы они все трое каменными: она - сидя на меже, Мирча стоя высоко на телеге, Ника - с поднятым над головой подсолнухом. И чтобы простояли они так много сотен лет, а когда все в мире будет наконец устроено, чтобы их снова расколдовали, и они догрузили бы тогда подсолнух и вернулись бы все трое в деревню.

- Да ты что, Нуца, совсем оглохла?!

Она вздрогнула и символически, как это делают крестьянки с перепугу, плюнула себе за пазуху и подумала - вот она, развязка, наступает! Мирча уже который раз кричал ей с телеги, а у нее не было сил, чтобы встать, не было голоса, чтобы откликнуться. И Мирча, подумав, не стал дожидаться, пока она придет в себя.

- Слушай, Нуца! Ты, кажется, взяла там в кошелке что-то съестное?

Она кивнула.

- Ну так давай сходи к роднику, принеси свежей воды, найди хорошее местечко, приготовь, чтобы мы перекусили, видишь, как измотались... Думали, сущий пустяк, а оказалось, много.

Она на всю жизнь осталась ему благодарной за то, что он, не дождавшись, пока она откликнется, сказал ей, что нужно делать, и растолковал все, как малому ребенку. И этим Мирча навсегда привязал ее к себе, сделал своим другом, и более верной жены, более надежного друга Чутура не знала.

Сначала она принесла кувшин свежей воды, затем заровняла податливые комочки, настелила сухой травки, устроила уютный столик, покрыла его белым платком. В кошелке было до смешного мало - половина хлеба, небольшой кусок свежей несоленой брынзы, именуемой в Молдавии кашем, соль и несколько лиловых луковиц. Даже ножа не было. Сначала она думала разломить и хлеб и каш на мелкие кусочки, но хлеб крошился, и она честно, как делят мальчишки, пасущие скот, разломила хлеб и брынзу на три равные части. Положила брынзу на хлеб, по одной луковице рядом и, смущенная невероятной бедностью стола, села в ожидании своего позора.

Когда подсолнух был погружен, Мирча разочарованно свистнул оттуда, с высоты нагруженной телеги.

- Ну и подстроил же ты мне, Ника! Теперь как мне отсюда слезть?!

Ника, должно, не видел Нуцыных приготовлений, сказал:

- А зачем тебе слезать? Бери вожжи и езжай.

- Так-то оно так, а как мне с Нуцей быть?

- А что?