Бремя удачи

Наверное, следует сказать, что Арья мне понравилась. Эти милые трактирчики, аккуратные домики, дивная размеренность жизни. Часы, выставленные точно и указывающие истинное время, а не тот скорбный миг, когда произошла поломка… Булыжник без щелей и прорех, отсутствие мусора и умение не жаловаться. Если дома спросить у кого-то незнакомого «как дела?», появится возможность ознакомиться с историей края едва ли не от первого поселения людей… И все они страдали, потому что то неурожай, то хлеб девать некуда: амбары полны, а цена-то бросовая… Мы способны жаловаться самозабвенно и красочно даже в трезвом состоянии. Мы создали своеобразное искусство излития бед на посторонних и тем более родственников. Мы можем весь вечер перебирать события и в любом находить темные стороны, а потом расходимся, довольные славно проведенным временем. Или расползаемся, но тогда уж очень довольные.

Арьянцы до странности мало склонны жаловаться. С первого дня в ответ на каждое мое приглашение потрепаться, выраженное всеобъемлющим «как дела?», они упрямо твердили «хорошо». И произносили это короткое слово так весомо и уверенно, словно бухали штампом о столешницу: энергично, коротко, с суховатой чиновной улыбкой. Примерно так от соударения двух кремней возникает вспышка искр – мгновенная, не поджигающая негодный трут и не греющая пальцы. Пых – и ничего. Нет повода сесть и хором повыть, оплакивая внезапно потрясшую сознание мысль об утрате родичей, умерших лет двадцать назад, и заодно перебрать беды выживших и здоровых, которые мучаются и за себя, и за покойников. А настрадавшись всухомятку, можно уж выпить заодно два-три чайника кипятку, залить свежей заварки и сбегать за пряничками, поскольку если есть время, то не грех и еще посидеть, воды-то не жаль.

А тут – «хорошо». Но это другая традиция.

Мне понравилась Арья и нравилась два дня. Пиво вкусное. Жареные колбаски тоже ничего, жирные и с корочкой, мама Лена похожие делает, по нашему южному обычаю. Поют душевно, мелодия хоть и чужая, а приятная. Улыбаются чаще, чем у нас, участливо спрашивают, нравится ли мне и все ли в порядке. И замирают с заранее полунатянутой, готовой к использованию улыбкой. Я же должна ответить что? Одно слово. «Хорошо».

На третий день я стала чахнуть от их «хорошо» и заодно от своей выпестованной в пансионе вежливости, требующей отвечать так, как принято. Это же не разговор! После «хорошо» я молчу, они тоже, и нам уже неловко взаимно, им – от моей приставучести, мне – от их необщительности. Что я им, не родная? Так мы уже пять минут знакомы, за это время столько можно учудить… Даже поссориться насмерть.

Семка мне помощь не оказывал. Он, злодей, быстро оправился от своей поддельной неверности, прикинул так и эдак обстоятельства, сопоставил факты и вынес решение: раз некто желает верить, что птица удачи хромает на обе лапы и разучилась летать после ссоры с мужем, пусть верит! Чтобы поддержать хорошее настроение у почти победившего нас неизвестного злодея, мне надлежит хандрить вполне по-настоящему. Бодриться, улыбаться, но в душе страдать. Хромов прочел лекцию о загадочной ликрейской душе и ностальгии, нашем национальном изобретении, оправдывающем все, от нелюдимости до хамства. Он мне и внушил первым, что цветники красивые, осень дивная, мусора нет, мостовые без единой щербинки – а мне должно стать от этого порядка тошно. И как можно скорее. А пока тяга к родному беспорядку меня не одолела, надо ей всячески содействовать.

Как? Да очень просто. Хромов вывалил передо мной все те же газеты, век бы их не видать, а ведь сама купила, себе на погибель… Увы. Купила. И в качестве средства для удаления улыбки я их «принимала» теперь, как прописал муж: по одной статье до завтрака, натощак. Потом, за завтраком, мы ругались. Я ведь в чтение втягивалась, начинала страдать и злиться, я обличала злодеев-журналюг всем скопом и по отдельности. А Хромов, опасаясь излишне сильного действия им же прописанного яда, отбирал газету или искал статейку покороче и поспокойнее. К обеду мы мирились, но без душевности. Что это за ссора, если она по необходимости, а не по настоящему поводу?

На третий день после измены Хромова, когда мы уже пребывали в столице Арьи, Семке сочувствовали все, кто нас сопровождал. Ходили слухи, что я пристрелила любовницу мужа, а маг «герр Петрофф» вынужден был покинуть поезд, чтобы зарыть труп…

К тому моменту, когда мы заняли вагон в поезде на Дорфурт, у Хромова была репутация даже не святого и долготерпеливого, а мученика. Мне уже не требовались статьи, чтобы искренне хандрить, я без газет справлялась. Правда, Семка счел план по убеждению злодеев исполненным, едва мы тронулись в путь и покинули столичный вокзал.

Газеты оказались торжественно порваны в клочья, возникший при этом беспорядок меня впечатлил, вечер прошел наилучшим образом. И поэтому к утру я видела фарзу вполне точно и уверенно. Увы, если бы кто-то рискнул войти и спросить «как дела?», я бы снова не смогла обрадовать его простым позитивным ответом… Фарза был черна и густела с каждым часом.