Бремя удачи

Мы нырнули в обшарпанный зев парадного, лишенного на время ремонта одной из дверей. Прошагали в главный зал по коврам, брошенным прямо на полугнилые доски старых полов и отбитую в ходе ремонта штукатурку. Было нечто воистину цыганское в кричащем сочетании роскоши, нищеты и беспорядка. Магические светильники наилучшие, ковры драгоценные, мебель антикварная. Кажется, вся обстановка особняка Соболева перекочевала сюда. Недостаток мест для зрителей восполнили за счет наспех сколоченных дощатых лавок и колченогих стульев – надо думать, выцыганенных в соседних домах и даже без хитрости добытых на помойках… Публика была под стать обстановке. Цыгане в шубах и шелковых рубахах, в драных ветхих штанах. Цыганки в новых платках и старых кофтах, все босиком – и Ляля уже, я уверена, сбросила туфли, ей так привычнее.

У самой сцены – десяток журналистов светской хроники и газетчиков. Двое во фраках сидели на расстеленных газетах. Еще один в старомодном костюме с кружевом, явно взятом у кого-то на один вечер, озирался и поминутно проверял свой тощий кошелек. В сторонке, у стены, удобно свернувшись калачиком, пьяно сопел главный столичный сплетник Завидовский, пишущий сразу в три журнала, что есть величайшее чудо и явная магия: трезвым и вменяемым его даже Семка ни разу не замечал…

Рату Соболева сидела на самом ровно установленном диване, по-северному поджав ноги и время от времени испуганно дергая бриллиантовое колье на шее – наверное, оно казалось удавкой. Студенты-маги гудели, бродили по залу, пробовали знакомиться с цыганками, пытались потрясти воображение окружающих исполнением несложных зрелищных трюков. Карл фон Гесс так и пояснил, оглядев этот многонациональный табор: безуспешно тренируются в исполнении домашнего задания за первый курс. Его опознали и чуть притихли. Арьянцы, два десятка практикантов из Дорфуртского университета, вскочили со скамеек и замерли навытяжку, у них дисциплина в крови и неустранима: декан есть существо высшее и непогрешимое, и это неоспоримо. Они ведь своего ректора вполне всерьез и с придыханием именуют святым Иоганном, да и нашего повадились уже звать святым Марком, он терпит, хоть и не рад. Впрочем, наши оболтусы и прозвище оспорили, и арьянцев высмеяли: точно как теперь, дергая за куртки и приглашая приступить к распитию чего-то загадочно булькающего и невидимого. Судя по мутности фарзы, похмелье предстояло нелегкое и не самое удачное.

Потапыч прошел через зал. Ему все нравилось, он отдыхал душой: часто ли первому министру удается посетить столь неорганизованное и непочтительное к его статусу общество? Соболев хитро прищурился и указал высокому гостю место рядом с Рату, сразу делая знакомство со своей семьей неизбежным, как и последующее примирение с Большим Михом.

Ляля убежала на сцену – ворох ковров, брошенных поверх наспех сбитого дощатого настила, кивнула Алмазовой. Екатерина Федоровна сидела в кресле у края настила, с прямой спиной, решительно поджатыми губами и дирижерской палочкой, явно волшебной: указания исполнялись неукоснительно. Свет потускнел. Все, кто не устроился или по недосмотру остался без места, уселись где пришлось, и наш несуществующий пока что цыганский театр стал театром.

Поскольку за один день невозможно подготовить концерт, Алмазова и не пыталась. Она сразу объявила: у душечки Ляли именины, она будет петь что пожелает и когда вздумает. Прочие же поздравят, поддержат и помогут. Голос у Ляли оказался удивительный. Для столь худенькой девочки, немыслимый. Довольно низкий, иногда с прорывающейся хрипотцой, и гитара новая на диво подошла к этому голосу… Я слушала, и иногда на глаза наворачивались слезы.