Бретёр

– Здравствуйте, господин Лучков. Вы меня спрашиваете, женюсь ли я на девице Перекатовой? Разве вы не прочли моего письма?

– Я ваше письмо прочел. Вы женитесь. Поздравляю.

– Принимаю ваше поздравление и благодарю вас. Но я должен ехать.

– Я желал бы объясниться с вами, Федор Федорыч.

– Извольте, с удовольствием, – отвечал добряк. – Я, признаться, ждал этого объяснения. Ваше поведение со мной так странно, и я, с своей стороны, кажется, не заслуживал…. по крайней мере не мог ожидать… Но не угодно ли вам сесть? Не хотите ли трубки?

Лучков сел. В его движениях замечалась усталость. Он повел усами и поднял брови.

– Скажите, Федор Федорыч, – начал он наконец, – зачем вы так долго со мной притворялись?

– Как это?

– Зачем вы прикидывались таким… безукоризненным созданием, когда вы такой же человек, как и все мы, грешные?

– Я вас не понимаю… Уж не оскорбил ли я вас чем-нибудь?..

– Вы меня не понимаете… положим. Я постараюсь говорить яснее. Скажите мне, например, откровенно: давно вы чувствовали расположение к девице Перекатовой или воспылали страстью внезапной?

– Я бы не желал говорить с вами, Авдей Иваныч, о моих отношениях к Марье Сергеевне, – холодно отвечал Кистер.

– Так-с. Как угодно. Только вы уж сделайте одолжение, позвольте мне думать, что вы меня дурачили.

Авдей говорил очень медленно и с расстановкой.

– Вы не можете этого думать, Авдей Иваныч; вы меня знаете.

– Я вас знаю?.. кто вас знает? Чужая душа – темный лес, а товар лицом показывается. Я знаю, что вы читаете немецкие стихи с большим чувством и даже со слезами на глазах; я знаю, что на стенах своей квартиры вы развесили разные географические карты; я знаю, что вы содержите свою персону в опрятности; это я знаю… а больше я ничего не знаю…

Кистер начал сердиться.

– Позвольте узнать, – спросил он, наконец, – какая цель вашего посещения? Вы три недели со мной не кланялись, а теперь пришли ко мне, кажется, с намерением трунить надо мной. Я не мальчик, милостивый государь, и не позволю никому…

– Помилуйте, – перебил его Лучков, – помилуйте, Федор Федорович, кто осмелится трунить над вами? Я, напротив, пришел к вам с покорнейшей просьбой; а именно: сделайте милость, растолкуйте мне ваше поведение со мной. Позвольте спросить: не вы ли насильно меня познакомили с семейством Перекатовых? Не вы ли уверяли вашего покорного слугу, что он расцветет душой? Не вы ли, наконец, свели меня с добродетельной Марьей Сергеевной? Почему же мне не предполагать, что вам я обязан тем последним, приятным объяснением, о котором вас уже, вероятно, надлежащим образом известили? Жениху ведь невеста всё рассказывает, особенно свои невинные проделки. Почему же мне не думать, что по вашей милости мне наклеили такой великолепный нос? Вы ведь такое принимали участие в моем «расцветанье»!

Кистер прошелся по комнате.

– Послушайте, Лучков, – сказал он, наконец, – если вы действительно, не шутя, убеждены в том, что вы говорите, – чему я, признаюсь, не верю, – то позвольте вам сказать: стыдно и грешно вам так оскорбительно толковать мои поступки и мои намерения. Я не хочу оправдываться… Я обращаюсь к вашей собственной совести, к вашей памяти.

– Да; я помню, что вы беспрестанно перешептывались с Марьей Сергеевной. Сверх того, позвольте мне опять-таки спросить у вас: не были ли вы у Перекатовых после известного разговора со мной? После этого вечера, когда я, как дурак, разболтался с вами, с моим лучшим другом, о назначенном свиданье?

– Как! вы подозреваете меня в…

– Я ни в чем не подозреваю другого, – с убийственной холодностью прервал его Авдей, – в чем я самого себя не подозреваю; но я также имею слабость думать, что другие люди не лучше меня.

– Вы ошибаетесь, – с запальчивостью возразил Кистер, – другие люди лучше вас.

– С чем честь имею их поздравить, – спокойно заметил Лучков, – но…

– Но, – прервал его в свою очередь раздосадованный Кистер, – вспомните, в каких выражениях вы мне говорили об… этом свиданье, о… Впрочем, эти объяснения ни к чему не поведут, я вижу… Думайте обо мне, что вам угодно, и поступайте, как знаете.

– Вот этак-то лучше, – заметил Авдей. – Насилу-то заговорили откровенно.

– Как знаете! – повторил Кистер.

– Я понимаю ваше положенье, Федор Федорыч, – с притворным участием продолжал Авдей. – Оно неприятно, действительно неприятно. Человек играл, играл роль, и никто не замечал в нем актера; вдруг…

– Если б я мог думать, – перебил его, стиснув зубы, Кистер, – что в вас говорит теперь оскорбленная любовь, я бы почувствовал к вам сожаленье; я бы извинил вас… Но в ваших упреках, в ваших клеветах слышится один крик уязвленного самолюбия… и я не чувствую к вам никакой жалости… Вы сами заслужили вашу участь.

– Фу ты, боже мой, как говорит человек! – заметил вполголоса Авдей. – Самолюбие, – продолжал он, – может быть; да, да, самолюбие во мне, как вы говорите, уязвлено глубоко, нестерпимо. Но кто же не самолюбив? Не вы ли? Да; я самолюбив и, например, никому не позволю сожалеть обо мне…