Брежнев. Уйти вовремя

– Он мне тоже пишет. Он пишет Шмидту, пишет Каллагэну. Похоже, что у него такая привычка.

Но Брежнев уже не слушает меня. Он продолжает раздраженно говорить сам с собой:

– И вот он шлет мне все эти письма. А затем в конце недели отправляется куда-нибудь на Средний Запад или в какой-нибудь университет. И там начинает меня оскорблять! Он обзывает меня так грубо, что я никак не могу этого стерпеть. Он считает, будто я об этом ничего не знаю. Но я получаю все его речи. Значит, по его мнению, со мной можно так обходиться! Да что же он за человек? Что о себе воображает?

Негодование бьет через край. Он явно глубоко задет, чувствует себя обманутым. По-видимому, советскому лидеру оскорбления не столь привычны, как нам! Но и на самом деле бесконечный поток записок и писем от Джимми Картера начинает надоедать.

Брежнев замолкает. Его возбуждение спадает. Мы подъезжаем к Москве. До самого приезда он не произносит ни слова. Переводчики сидят молча, как их обязывает профессиональная этика.

И вот я у того же самого въезда в Кремль, у того же лифта, в тех же апартаментах, только на этот раз без Анны Эмоны.

На следующий день состоялось несколько бесед по конкретным проблемам, и я с удивлением отмечаю, как точно сохранились у него в памяти целые фразы, сказанные во время наших предыдущих встреч. Он никогда больше не вернется к вопросу о своем здоровье.

ТАЙНА ПРЕЕМНИКА БРЕЖНЕВА

Весной 1977 года двум продюсерам телепередачи «Рентген», идущей по «Антенн-2», Жан-Пьеру Элькаббашу и Пьеру Сабба пришла идея подготовить передачу под названием «Двадцать пять лицеистов в гостях у президента республики». Я согласился. Эта передача с участием Жака Шанселя и Жан-Пьера Элькаббаша состоялась 8 июня 1977 года. Продюсеры набрали лицеистов, мальчиков и девочек, парижан и провинциалов самого разнообразного социального происхождения. Каждый из них мог задать любой вопрос. Я пытался на него ответить.

Один из лицеистов спросил меня:

– Вот вы глава государства, можете ли вы управлять страной, не прибегая ко лжи? Есть ли, на ваш взгляд, связь между моралью и политикой?

Я ответил ему, что управлять, не прибегая ко лжи, можно и, как мне кажется, я поступал именно так в течение трех лет, однако существует ряд секретов, не подлежащих огласке. И добавил:

– Но секретов гораздо меньше, чем обычно полагают! В настоящий момент я, вероятно, знаю три или четы ре важных секрета, не больше.

Жан-Пьер Элькаббаш тут же попросил меня уточнить, что я имею в виду. Я ответил:

– Я имею в виду секреты, касающиеся министерства внутренних дел, возможных научных открытий. Со временем они станут известны. Что касается внешней поли тики, то речь идет о предстоящих событиях и мы обладаем информацией о том, что может произойти в ближайшем будущем.

На что я намекал?

Помню, как я пытался быстро назвать самому себе государственные тайны, которые мне казались наиболее важными, в том числе имя человека, которого Брежнев избрал своим преемником…

Одна лицеистка спросила меня высоким приятным голоском:

– Не могли бы вы нам о них рассказать?

– Нет! Не могу! Даже если вы будете соблюдать тайну, они перестанут быть государственными секретами!

Взрывы смеха. Мы переходим к другому вопросу.

* * *

Итак, первая тайна, о которой я подумал, отвечая Жан-Пьеру Элькаббашу – имя преемника Брежнева. Его сообщил мне но секрету Эдвард Герек, Первый секретарь Польской коммунистической партии.

Время от времени я вел с Тереком довольно откровенные беседы: этому способствовало его происхождение и воспитание: Герек родился в семье польского шахтера, эмигрировавшей во Францию в двадцатые годы. Позже, когда отец скончался, мать Терека вторично вышла замуж за другого шахтера, тоже поляка, работавшего на угольных шахтах севера Франции. Таким образом, вплоть до войны он воспитывался среди французов и бегло говорил на нашем языке. Партийная молодость Терека началась с его вступления в ряды французской молодежной коммунистической организации; затем уже в Бельгии, во время оккупации он был активистом местной компартии.

Его жизнь во Франции, в частности в провинции Овернь, его незыблемый патриотизм – в беседах он через каждые десять слов говорил «Польша» или «польский» – все это составляло общий фон наших бесед. Мы знали друг друга достаточно хорошо, чтобы иметь ясное представление о наших взглядах и убеждениях и не стараться повлиять на них. Мы могли говорить как представители двух систем, двух держав, не нападая друг на друга и не пытаясь друг друга разоблачить. Это позволяло каждому из нас ближе познакомиться с точкой зрения противника и как бы взглянуть на нее изнутри.

Я задавал ему прямые вопросы: «Почему вы решили стать коммунистом?»; «Верите ли вы на деле, что коммунистический строй способен обеспечить успешное развитие польской экономики?»; «Как ваша мать, католичка, относится к тому, что вы возглавляете польское коммунистическое государство?»