Бриан

БРИАН

I

Один из умнейших политических деятелей Франции года два тому назад сказал в частной беседе: «Briand est un homme fini. C’est un grand homme à Genève, mais pas à Paris{1}». Особенно вменялась в вину бывшему главе правительства беспомощность, якобы им обнаруженная в пору острого финансового кризиса 1926 года. В эти тяжелые дни Бриан поочередно приглашал на должность министра финансов самых различных политических деятелей, ушел было сам в отставку, тотчас вернулся и составил новое министерство. Когда этот, по счету десятый, кабинет Бриана явился на смену его девятому кабинету, Тардье, при общем смехе палаты, поздравил председателя совета министров: «Вы обнаружили большое мужество, бодро приняв то тяжелое наследство, которое вам оставил ваш предшественник...»

Строгий политический деятель, несомненно, очень преувеличивал. Устраивать словесные похороны большим государственным людям — дело рискованное (правда, риск смягчается тем, что никто этих похорон не помнит).

Бриан нисколько не скрывает своего прошлого. Напротив, он о нем вспоминает весьма благодушно. О его политической жизни можно говорить с полной откровенностью: он, конечно, один из самых выдающихся и привлекательных государственных деятелей Европы.

Аристид Бриан родился в 1862 году в Нанте, учился сначала в Сен-Назерском коллеже, который теперь называется его именем, потом в лицее, носящем ныне имя Жоржа Клемансо. На способного мальчика обратил внимание его земляк Жюль Вери. Это обстоятельство настойчиво отмечают все пишущие о Бриане, хотя и трудно понять, в чем, собственно, выразилось влияние на него Жюля Верна. Разве в том, что в детстве Бриан хотел стать моряком. Гибель в море одного из его родных, лоцмана, положила конец этим мечтаниям.

Предоставляя более отдаленному биографу историю молодости Бриана, скажу только, что прошла она в чрезвычайной бедности. Будущему любимцу судьбы вдобавок не везло в начале жизни. Пустое похождение, которое не заключало в себе ничего дурного и могло случиться с любым двадцатилетним мальчиком, очень ему повредило. По-видимому, он озлобился — черта, совершенно не характерная для Бриана.

Потом Париж, юридический факультет, классические три года в Латинском квартале, обычно называемые лучшими в жизни. Едва ли они доставили Бриану много радости. Жизнь его складывалась плохо, а «веселость, наличная монета счастья», не была ему свойственна и в молодые годы. Зарабатывал он хлеб службой в какой-то конторе, строчил бумагу за бумагой: «En main votre letter de ce jour»... «Vous accusant reception de votre honorée»{2}... Бриан и теперь иногда с печальной усмешкой направляет в эту контору людей, желающих получить его автограф. «Там, должно быть, очень много моих автографов...»

Не знаю, усердно ли ходил Бриан на лекции. Зато он постоянно посещал собрания другого рода. Он был близок к литературной группе «гидропатов» и к тому кружку, который основал Chat noir{3} (Салис, Брюан и др.). Другом Бриана был художник Андре Жилль, — творчество этого художника почти забыто, но кабачок, обязанный ему своим нелепым именем («Lapin agile»: La peint A. Gill{4}), американцы и теперь так же аккуратно посещают ночью, как днем Эйфелеву башню и Дворец Инвалидов. Сверстниками Бриана были Мирбо, Жеффруа, Гюисманс. Гюисмансу, на смертном одре писателя, он дал орден Почетного Легиона, — довольно неожиданное завершение жизни для автора «Là-bas» и «A rebours»{5}. Но главные связи и знакомства Бриана были, естественно, не в литературно-артистической среде.

В политику он вошел в трудное и безотрадное время. Казалось бы, с внешней стороны око было менее трудно и менее безотрадно, чем наше. На самом деле это не так. Вековая ненависть неимущих к богатым подчиняется непонятным законам. Она знает глухие периоды, знает и времена непостижимого обострения. Отчего девяностые годы во Франции были порою жгучего озлобления низов? Особых зверств «буржуазия» в ту пору не совершала. Не было ни «империалистической бойни», ни «грабительских авантюр», ни «кровавых расправ с пролетариатом». Казерио так и не мог сколько-нибудь связно объяснить, почему именно он заколол президента Карно; он, впрочем, первоначально предполагал убить римского папу или короля Италии, — это был эклектик убийства. Точно так же другой анархист, Вальян, бросивший бомбу в палате депутатов, ничего, кроме ненависти к капиталистам, не мог привести в оправдание своего поступка. Эмиль Анри, человек незаурядных дарований и исключительного мужества, взорвал Cafe Terminus единственно по той причине, что в этой кофейне можно было убить сразу много богатых людей. Он так и объяснял на суде: «Plus il crèvera de bourgeois, mieux cela vaudra»{6}.