Брянские зорянки

— Чтоб ты пропал! Нож тебе, дьяволу, под лопатку!

Он схватил камень, зло замахнулся и онемел. На берегу под ракитой стоял сват Игнат и качал головой.

— Э-э-эх, Фома, Фома. Не быть нам, как видно, сватами.

— Отчего же не быть? — тихо вымолвил Перепелкин. — Ай сын не по нраву?

— Нет, зачем же. Нравится нам твой Матвей. Но не хочу, чтоб дочка ходила к батьке за тридцать верст есть гречневую кашу и карасей в сметане.

Фома Иванович опустил глаза и молча побрел обмываться.

Мемуарист

Директору конторы «Заготптица» Касьяну Касьяновичу Сундукову подвернулась большая радость. В Древвоспоминайиздате вышла из печати его книга мемуаров «Пестрые цыплята».

По этому торжественному случаю Касьяна Касьяновича, или Касьянушку, как его ласкательно называли в семейном кругу, весь день поздравляли многочисленные домочадцы — тетушки, дядюшки, племянники, племянницы, и даже престарелая теща из Чухломы прислала телеграмму: «Поздравляю муарами. Пришли мне, Касьянушка, метра три муаров на отделку поневы. Целую. Твоя матушка Акулина».

Касьян Касьянович сидел за столом в легкой шелковой пижаме, белом передничке на груди, чтобы не запачкать брюки, пил черный кофе (спиртного он не употреблял из-за боязни инфаркта миокарда), принимал, как должное, лестные поздравления родичей и, поглаживая гладкую, как дыня, голову, бормотал:

— Вспоминаем… Пописываем… Трудно, знаете ли. Весьма тяжело. Работа. Руководство в масштабе. Но кому ж было легко? Чехов… Тургенев… Граф Толстой… У всех рождалось в муках.

Произнеся эти слова, Касьян Касьянович устало откинулся на спинку мягкого кресла, закрыл в полудреме глаза и о чем-то сосредоточенно задумался. Гости же, сидящие за столом, вожделенно смотрели на его бледное, восковое лицо и, не смея обронить лишнее слово, молчали.

Так длилось минут десять — пятнадцать. Касьян Касьянович, окруженный восхищенными домочадцами, дремал. Потом он встал, извинился, что не имеет, к сожалению, лишней минуты, и удалился в рабочий кабинет.

На другой день Сундуков пришел на службу раньше обычного. Длинные в деревянном футляре часы еще не показали девяти, а в приемной уже толпились в ожидании подчиненные. У каждого в руках было бессмертное творение Касьяна Касьяновича — «Пестрые цыплята».

Не успел мемуарист переступить порог приемной, как все вскочили с мест и гаркнули в один голос:

— Здра… жела…

Первым в кабинет директора-мемуариста вошел с большим свертком в руке заведующий отделом «Пресноводный гусь» товарищ Подлокотников — толстый, увалистый детина с лоснящимся лицом.

— Касьян Касьяныч, извините. Не мог удержаться, чтоб не поздравить, не выразить…

— Э-э… это с чем? И что? — будто ничего не зная, глянул польщенный мемуарист.

— С блестящими мемуарами. С «Пестрыми цыплятами», Касьян Касьяныч. От чистого сердца… От души!

— Спасибо, спасибо. Весьма польщен.

Подлокотников развязал свой тюк, выложил на стол пачку пухлых с золотым тиснением книг и, взяв одну из них, поглаживая переплет, продолжал:

— Это, знаете, вклад. Бесценный вклад в сокровища нашей и вообще литературы. Ей только рядом с Толстым… Грибоедовым…

Касьян Касьянович смущенно замахал руками:

— Ну что вы! Что вы… Извольте. Куда нам…

— Вот так всегда, — вздохнул заведующий «Пресноводным гусем». — И Чехову и Толстому свои творения первоначально казались пустяками, детской забавой. А народ знал… Народ ценил.

— Возможно. Весьма возможно, — немея от столь высокой оценки, бормотал Сундуков. — Иногда и правда мы слишком строги. Не умеем ценить себя. Лишь после смерти наши потомки разбираются что к чему.

— Верно. Верно, Касьян Касьяныч. Эту вещь не оценит разве завистник какой. А я-то в книгах знаю толк. Жить ей века! Столетия стоять… И я бы просил… дарственные надписи. Если можно, для всей семьи.

Не успел растроганный автор проводить одного поклонника «Пестрых цыплят», как в дверях показался другой — заведующий секцией «Диетяйцо» Норкин.

— Товарищ начальник, я потрясен! — воскликнул он еще с порога. — Потрясен вашими «Пестрыми утятами».

— Цыплятами, — поправил сконфуженный Сундуков.

— Да, да. Именно курчатами. Всю ночь без сна… без роздыху… главу за главою глотал. В трех местах от радости пел. В двух — прослезился. Вот это мастерство! Вот это взлет. И кто бы мог подумать, что у вас такой разносторонний дар! И блестяще управляете делами, и пишете такие книги. Эх, зря я не поэт! Я бы воспел ваш подвиг в стихах. Но ничего, — Норкин понизил голос и по секрету сообщил: — Я вам рецензию устрою. С размахом Белинского. Вы против… не имеете… ничего?

Касьян Касьянович пожал плечами:

— Нет, зачем же. Если достойно, то извольте. Дело ваше.

Хранитель диетяйца, раскланявшись, ушел. И сейчас же в кабинет, неся корыто с гипсом-глиной, вошел браковщик яиц скульптор-самоучка Лобзиков, прозванный в конторе за высокий рост Косой Саженью.

— Касьян Касьяныч, простите, — сказал он, поставив на стол корыто. — Я лично и общественность… в лице всего… э-э… учреждения горим желанием запечатлеть.

— Что запечатлеть? — рассматривая глину, спросил мемуарист.

— Вас, Касьян Касьяныч. Разрешите скульптурку. Бюстик… э-э… небольшой.