Брянские зорянки

Мысли Сундукова мгновенно перенеслись в приконторский сквер, где на скромном кирпичном пьедестале стояла белая скульптура известного старинного поэта. «Много ли он написал, — думал Сундуков. — Всего лишь одну книжонку. Как это там у него: «Шумят ручьи, звенят ручьи. Бегут и будят сонный брег…», а прославился на века, в мрамор вошел. А почему бы и меня гипсом не отметить? Книга моя по размеру ого! Побольше килограмма затянет. И опять же время теперь такое пошло. Чуть что — бронзовый бюст, во весь рост скульптуру. Надоила вон девчонка Мотя цистерну молока и уже на орбиту славы вышла. Сам знаменитый московский скульптор лепить образ ее приезжал. Так что пусть лепит. Благодарные потомки когда-нибудь авось спасибо скажут. Вот только удобно ли позировать в служебном кабинете да еще в рабочее время?»

Касьян Касьянович немного подумал, подошел к молодому скульптору и, тронув его за рукав халата, сказал:

— Вы вот что, молодой человек. Забирайте-ка свое корытце и ступайте с богом.

— Почему, Касьян Касьянович? Я вас не понимаю, — изумился Лобзиков.

— Работать надо. Работать! Не до скульптур сейчас мне. Не до сеансов. План уткозаготовок не выполнен. Жать надо. А коль невтерпеж вам запечатлеть меня, то приходите на дом вечерком. Разрешу лепить. Так уж и быть.

— Спасибо, Касьян Касьяныч. Премного благодарен. Я вас не задержу. В четыре вечера отделаю.

Через три дня гипсовый бюст создателя «Пестрых цыплят» был закончен. А на четвертый директора «Заготптицы» товарища Сундукова приказом начальника главка сняли за срыв плана уткояйцезаготовок.

Убитый горем, Касьян Касьянович всю неделю просидел дома и никуда не показывался. Но потом мало-помалу образумился и решил, не теряя времени, начать вторую книгу мемуаров, благо первая приобрела такой успех.

Под вечер он надел пиджак, мерлушковую шапку и направился в букинистический магазин поискать книгу о водоплавающих птицах. Продавец — низенький старичок с реденькой бородкой — предложил книгу «Птицы и звери наших лесов». Сундуков тут же взял ее и присел у окна за фикусом посмотреть иллюстрации. Но не успел он расстегнуть пиджак и надеть очки, как в магазин со связкой «Пестрых цыплят» вошел Подлокотников. Не заметив Сундукова, он выложил мемуары на прилавок и облегченно вздохнул:

— Вот. Притащил, черт их возьми. Дерьмо несусветное. Серятина. Коровья жвачка. Ни капли мастерства. И зачем только на эту дрянь бумагу тратят? Судить бы издателей за это. Автора сечь крапивой.

У Сундукова помутилось в глазах. Уши его отказывались слушать. Подлокотников, тот самый Подлокотников, который вчера умилялся до слез и упрашивал сделать дарственную надпись каждому члену семьи и даже домработнице, теперь вдруг говорит все наоборот, косит его под корень. О, что же это такое? Что делается на белом свете?!

Не успел Касьян Касьянович опомниться от первого удара, как на него обрушился еще один. В тот момент, когда он захлопнул книгу и собрался уходить, в магазин вошел заведующий секцией «Диетяйцо» Норкин. Он подошел к прилавку, вытащил из-за пазухи «Пестрых цыплят» и обратился к продавцу:

— Будьте любезны. Возьмите, пожалуйста, эту стряпню. Не могу читать. Трясет, знаете ли, всего. Коробит…

— От чего же, молодой человек? Почему? — спросил с любопытством старичок продавец.

— Да как же. Испокон веков мемуары писали люди своими руками, передавали свои мысли, свои наблюдения. А этот… Нанял какого-то борзописца, должность ему, квартирку устроил и выжал из чужой головы мутный том. А кроме того, занимаясь мемуарством, дела в конторе угробил. Но, слава богу, сняли дурака.

Потрясенный злодейством бывших подчиненных, Сундуков втащил голову в воротник, вышел из магазина и побрел через дворы и проломы куда глаза глядят. Ему казалось, что в эти минуты все на него смотрят, все показывают на него пальцем, и шепотом говорят: «Это он. Он пошел. Да, тот самый, что написал паршивых «Цыплят».

Глубокий обрывистый овраг, наполовину заваленный бумагами, тряпьем, ржавыми консервными банками, остановил Касьяна Касьяновича. Он вздрогнул с испугу, попятился назад и привалился спиной к холодному стволу какого-то дерева.

Сумерки быстро сгущались. В ушах свистел ветер. Сухой снег больно хлестал в лицо. По пустырю катились будылья, куриный пух. Из зарослей репейника, зябко поджав хвост, выбежала тощая рябая собака. Увидев Сундукова, она оторопело остановилась, сочувственно вздохнула и побежала своей дорогой.

Касьян Касьянович тоже вздохнул и хотел было уходить, как сквозь пелену сутемок увидел знакомую долговязую фигуру скульптора Лобзикова. Спотыкаясь и сгибаясь в дугу от тяжести, он что-то торопливо нес в мешке по направлению к мусорной свалке.

Сундукову деваться было некуда, и он присел в будыльях за старой бочкой. А Лобзиков между тем подошел к обрыву, свалил с плеч поклажу, вытер рукавом потный лоб, по-воровски огляделся по сторонам и начал что-то вытряхивать из рогожи.

Сундуков привстал на цыпочках, присмотрелся, и сердце его захолонуло. Лобзиков… Косая Сажень Лобзиков предательски вытряхивал из рогожи милую скульптуру… не вознесенную на пьедестал.