Бриг «Три лилии»

— Аминь, да будет так, — совсем как священник.

Быстро темнело, и они решили, что больше петь необязательно.

— А по-моему, это церковный вор, — вдруг заявила Туа-Туа.

— В сгоревшей часовне? — сказал Миккель. — Ерунда! Сейчас зароем ее. Потом пойдем к плотнику, расскажем, где похоронили.

— Все равно, мне кажется, что вор, — твердила Туа-Туа.

Ее глаза остановились на балке и позеленевшей цепочке, на которой висел кораблик.

— Кораблик! — воскликнула она. — Вот до чего он добирается!

— Кому он нужен — старый да гнилой? — бурчал Миккель, прихлопывая землю. — Один корпус остался. Снасть вся сгорела, когда пожар был.

— Гляди, он светится, Миккель!

— Это фонарь, — объяснил Миккель и показал лопатой. Такой же, какие Симон на своих корабликах делает. Видишь красное стеклышко, и все. Ну, пошли.

Туа-Туа больше не спорила. Вверху, словно красный глаз, блестел фонарь; кораблик поскрипывал, качаясь на ветру.

Выйдя, они увидели залив: сплошной белый лед, до самых островов. Миккель шагал с лопатой на плече и молчал. Нет больше капитана Петруса Юханнеса Миккельсона…

Глава двенадцатая Почему у Симона Тукинга горит свет

Дело было вечером. Миккель сидел на кухне и ковырял вилкой в тарелке.

— Ты уж не заболел ли? — удивилась бабушка. — Может, тебе селедка с картошкой не годится?

Миккель молча чертил ногтем по столу.

— Или все думаешь о том мазурике, что слонялся здесь на рождество? — продолжала бабушка. — Ужли бродяг не видел раньше?

Миккель мотнул головой: видел, кто же бродяг боится!

— То-то, — сказала бабушка. — Чего бледный такой? Живот болит?

— А какой он был? — спросил Миккель.

— Кто?

— Отец мой.

Бабушка Тювесон разинула рот. Словно хотела что-то сказать, да не могла выговорить.

— Вон он сидит, — промолвила бабушка наконец и показала на фотографию над буфетом.

— Нет, а какой он сам?

— Или я тебе не рассказывала? Честный человек был, и ведь надо же такой беде случиться. Ешь, расти да будь ему под стать.

— А «Три лилии»?

— Добрый корабль был, не хуже других, — ответила бабушка. — Вот он и нанялся матросом, потому что бедняк был и не хотел дома штаны просиживать.

— Я думал, он капитаном был, — сказал Миккель.

— Не был — так мог стать! — отрезала бабушка. — Кабы не шторм возле Германии.

— У маяка Дарнерарт? — спросил Миккель.

Бабушка уронила чашку, губы ее задрожали.

— Откуда… откуда ты знаешь, Миккель?

— Говорил кто-то.

Бабушка Тювесон подвинула стул и села. У нее был такой вид, словно ей сто лет.

— Уж лучше скажу все как есть, внучек… — пробормотала она. — Непутевый он был, вот что. Веселый и добрый, но без царя в голове.

— Так я и думал, — сказал Миккель.

— А еще он в железку играл.

— Это что? — спросил Миккель.

— Карточная игра такая. Да простит его бог. Уж так пристрастился, и никогда-то ему не везло. «Вот увидите, скажет, бывало, — уеду в Америку, нарою золота. Потом вернусь и дом построю». А только не попал он ни в Америку, ни домой… Ты чего глядишь так на меня?

— Я на фотографию…

Мудрено ли, что картошка с селедкой в горло не лезут.

Миккель побрел к кушетке, лег и закрылся с головой. Подошел, как всегда, Боббе, потыкался носом, хотел облизать его, но Миккелева голова оказалась почему-то возле ног, а простыня намокла.

В чем дело, Миккель Миккельсон?

В окно косо падал свет луны. Вдруг Миккель сел. Теперь некого больше ждать, все. Лед в заливе крепкий. Можно уйти на острова. Что, если прямо сегодня же ночью? Там всегда можно на корабль наняться. Вот только бабушка…

Ведь плакать будет, это уж точно. Он представил себе ее, как она сидит в сарае на скамеечке, зажав платок в руке и подперев голову. Ничего не поделаешь! Он свесил вторую ногу.

Постой, а как же… Туа-Туа? Миккель спрятал ногу под одеяло. Не одна бабушка — двое будут плакать в сарае. Может он это допустить? Нет! Лучше подождать один день и переговорить с Туа-Туа. Миккель укрылся потеплее и сам не заметил, как уснул.

На следующий день он пошел на гору срезать гибких прутьев. Бабушка прорубила лунки во льду на заливе; ей нужны были прутья для удочек. Она взяла с собой хлеба и сушеной рыбы в корзиночке, сказала, что вернется вечером.

Только Миккель собрался бросить, как обычно, камень в тур, вдруг позади него послышался голос:

Бородавка-борода,
Сгинь навеки, навсегда!

Он обернулся и увидел Туа-Туа. Она сидела на корточках в снегу, подняв кверху правую руку.

— А-а, вот ты где? — сказал Миккель.

— Ш-ш-ш, — зашипела Туа-Туа. — Молчи, испортишь все.

Она открыла один глаз, покосилась на руку и вздохнула:

— Как были, так и остались. Придется новое средство попробовать.

Туа-Туа встала и отряхнулась от снега.

— Вот только как достать лисью шерсть.

— Лисью шерсть? — удивился Миккель.