Бриг «Три лилии»

Чайкам и сорокам разрешалось быть на острове, а бедняцким овечкам нет. Вот он какой был, богатей Синтор!

Пришлось Миккелю забирать Ульрику.

— Будешь жить с нами в каморке, — сказал он, подталкивая ее в лодку. — Да не прыгай так, потопишь нас обоих. Я не знаю стихов от наводнения в лодке.

Овечка улеглась смирно между скамейками, и они отправились домой, к бабушке и Боббе.

Миккель все лето запасал сено и вереск, чтобы Ульрике не голодать зимой. И все-таки он и овечка думали: «Продержать бы Синтора всю зиму на одном вереске — глядишь, смог бы проходить в двери прямо, а не боком, не пришлось бы брюхо подтягивать да дыхание затаивать».

Бабушка прибила рысью шкуру гвоздями над фотографией Петруса Миккельсона. А Миккель сел на скамеечку у плиты и не успел опомниться, как в голове у него слржился стишок. Он отыскал огрызок карандаша, нашел кулек из-под муки и записал на кульке:

«Миккель Миккельсон собственноручно», — подписался он большими кривыми буквами.

Вообще-то ему было жаль рысь. Миккель любил животных; к тому же у нее были такие красивые кисточки на ушах и такая мягкая шерсть. Но тут он посмотрел на Ульрику и спросил себя: «Значит, пусть бы лучше сожрала Ульрику, так, что ли?» На всякий случай, он приписал внизу: «Сия рысь убита для самообороны. Што и подтверждает Миккель Миккельсон чесным словом».

Зима тянулась долго. Ульрика спала возле Боббе, Боббе возле Ульрики. Однажды через залив прошли по льду три лисы. Миккель сидел на подоконнике и видел их. Они покружили возле сарая, но там было пусто. Тогда лисы отправились дальше, в курятник Синтора, и загрызли одиннадцать породистых кур.

А вот рысей он больше не видел. И никто во всей округе не видел.

Настала весна, по Бранте Клеву побежала вниз талая вода. На постоялом дворе кричали под застрехой скворчата.

Пробилась травка, и Ульрика Прекрасношерстая запрыгала на воле — худая, как деревяшка, потому что весь последний месяц она ела один вереск да черствые горбушки.

Сперва они привязали ее к колу возле дома. Но Ульрика бегала вокруг кола, пока не намотается вся веревка, и падала от головокружения. Веревка была слишком короткая, а трава чересчур редкая.

— Ее надо в лес пустить, — решила бабушка. — Отвяжи овцу, Миккель. В лесу она хоть несколько травинок, да найдет. А вечером покличем домой.

И овечка побежала в лес. Боббе побежал было с ней, но наверху Бранте Клева повернул назад, лентяй этакий!

Правда, он немного поскулил вслед Ульрике. Миккель попытался сочинить стихи про этот случай, но не мог придумать рифму к словам «Ульрика» и «голодная». Так и бросил.

К тому же вечером овечка вернулась. Бабушка Тювесон взяла ломоть хлеба, вышла за дом и покликала:

— Рика-рика-рика!..

Боббе лаял. Миккель бил в жестянку. Ульрика выскочила из леса и пустилась вприпрыжку вниз по склону. Все трое решили, что она уже стала немного толще.

А вечером седьмого дня овечка не вернулась. Бабушка кликала и Боббе лаял, пока не осипли оба. Миккель всплакнул, потом швырнул жестянку прочь и побежал вместе с Боббе в лес.

Кто хоть раз бывал в Брантеклевском лесу, никогда его не забудет. Там есть сосны почти до луны. Там есть трясина, которая засасывает людей, и бездонное озеро. А лосей и оленей — как трески в море.

В ту пору во всем лесу был только один дом. В нем жил Эмиль-башмачник, первый мастер в округе шить туфли и делать овечьи ошейники. Дом Эмиля стоял возле озера, а в озере обитал водяной.

В те времена люди верили в леших, водяных и прочую нечисть. Когда сбивали масло, то на сметане чертили крест, чтобы масло не прогоркло. А если кого одолевали бородавки, то натирали их салом, а потом прятали сало под камень и читали заговор:

Бородавку забери,
В сундуке ее запри,
Затолкай ее в бутыль,
Затопчи в золу и пыль.

И верили, что помогает.

Местному водяному было шестьсот лет. Так говорили сведущие люди и добавляли, что у него вместо волос водоросли, а нос длиннее весла.

Что правда, а что ложь? Миккель шел вокруг озера и звал Ульрику. В конце концов он вышел к дому. Эмиль сидел на крылечке и приделывал застежки к ошейнику. Рядом лежала новая веревка с крюком на конце. Возле крыльца торчали в земле ржавые ножницы для стрижки овец.

Боббе зарычал.

Эмиль был туг на ухо, и кто хотел с ним говорить, должен был писать на грифельной доске, прибитой к стене гвоздем.

Миккель написал: «Эмиль, не видел беглой овцы? Она не стриженая, моя, Миккеля Миккельсона».

Эмиль скосился на доску, потом покачал головой.