Бригада уходит в горы

— Экипаж там, — шепотом говорит военврач и кивает в сторону мертвой БМД.

— Люки при взрыве заклинило, вот и сгорели ребята, — устало и без эмоций добавляет стоящий рядом с машиной высокий весь перемазанный черным машинным маслом механик.

— Ты полезешь? — угрюмо спрашивает подошедший офицер. У него грязная полу ободранная полевая форма, обтрепанные ботинки, и мрачное со следами отработанного горючего и масла лицо.

— Их первыми подбили, — отрывочно говорит он, — долбанули из гранатомета и п…ц, снаряды детонировали, всех в куски. Хорошо еще десант на броне был, а не в отсеке. Солдат с брони взрывной волной сдуло. Побились и поломались, а так живы. Потом духи по концевым машинам долбанули. Подбили. Вот и заперли нас. Не взад не вперед двинуть нельзя. А с гор бьют безостановочно. С пулеметов садили и с минометов. Хрен прорвешься.

Допиваю оставшуюся во фляге жидкость. Сильнее жжет все внутренности, да крепок медицинский коньячок. Да ребята всем в этом бою досталось. Стараясь не шататься иду к машине, рядом с размотавшейся гусеницей уже расстелены плащ- накидки, рядом военврач семенит.

— Ты подавай, я приму, — говорит он, просит, — только не спеши.

Оскальзываясь на горячей от солнца броне лезу к башне, на ней люк уже кувалдами сбит. Только глянул вниз, только вдохнул идущий из внутренности машины смрад, так и вывернуло меня наизнанку, до желчи рвало. Меж рвотными позывами, сполз с машины. И опять желчью, до надрыва. Нееет! Больше я туда не полезу. Сгибаюсь у борта сожженной БМД и закрыв глаза слышу как издалека звучащие незнакомые голоса:

— Вот и все так.

— Оттащим машину, зальем солярой и выжжем все до пепла, что останется толом рванем.

— За ребят в гробы мешки с песком положат…

Открываю глаза и вижу на почернелом борту убитой машины номер 045. Генкина машина, я его знаю. Он у нее командиром был. Геннадий М*** мы с тобой в учебке вместе службу начинали, я на командира отделения учился, а ты на командира БМД. Старший сержант. Весеннего призыва 1980 года. Вот и еще один, убит. Из Смоленска он. Туда отправят пустой цинк с мешком. Даже костьми в родную землю лечь, и то тебе Генка не судьба. До пепла тебя сожгут. Прости Гена, но я к тебе больше не полезу. У каждого свой предел есть. И мой предел из меня рвотной желчью выходит.

— У вас в машинах ОЗК и противогазы есть? — подавив очередной рвотный позыв, давясь хрипом спрашиваю у собравшихся возле машины экипажей.

Они тоже через свой предел перейти не могут, никто внутрь мертвой машины не полез, никто не хочет по кускам собирать сгоревшую человеческую плоть. Воевать? Ладно, а куда деваться. А туда? Нет только не я!

— Посмотрим…

Приносят резиновый общевойсковой защитный костюм и противогаз. Все грязное слежавшееся. На солнцепеке в сорокоградусную жару напяливаю на себя резиновый плащ с капюшоном, резиновые сапоги, одеваю перчатки, натягиваю на голову шлем — маску противогаза и…

Сначала один вытаскивал, потом еще один в ОЗК и противогазе помогать спустился, у люка то что от ребят осталось, их товарищи принимали. По кусочкам экипаж собрали: механик — водитель; оператор наводчик; командир машины. Кто кем был уже не разберешь. Но хоть так, все лучше чем пеплом на чужой земле оставаться. Все собрали.

Еле вылез из машины, срываю противогаз, рву застежки ОЗК снимаю и бросаю на землю перчатки, плащ, скидываю высокие резиновые сапоги. И все равно остается, как прилип ко мне запах обугленной человеческой плоти. Нечего на меня так смотреть! Это не слезы, очень сильно вспотело у меня в противогазе лицо, вот и кажется вам что градом текут по моим щекам слезы, а это всего лишь пот. Хоть слезы хоть пот без разницы, все быстро высохнет на афганском солнце, даже следов не останется.

— Твои фляги, — достает из сумки и протягивает мне медицинский коньяк военврач. Он уже не красный, бледен до синевы.

— Не надо, — отталкиваю его руку. Не надо, я уже досыта этой войны нахлебался, до блевотины и не поможет тут сердечное лекарство, даже если оно настояно на спирту.

— Сам дойдешь? — глухо отводя глаза спрашивает стоящий рядом офицер — командир расстрелянной головной походной заставы.

А я раньше и не знал, что даже солнце черным бывает, что и на жаре может бить ледяная дрожь. Через десять лет во время прохождения криминалистической практики, я упаду в обморок, когда увижу как привычно разделывает патологоанатом тело в морге. «Ты прямо как баба, — чуть презрительно бросит мне санитар убирая от моего лица нашатырь, — а если бы ты войну попал? Уссался бы там небось?!» Нет я не уссался на войне, просто через десять лет ударил по мне из памяти запах обугленной человеческой плоти. А я так надеялся, что все забуду. Но это когда еще будет… А пока, тут в Афганистане весной восемьдесят второго года я даже не слыша своего голоса отвечаю не смотрящему на меня офицеру:

— Дойду…

И ухожу.

— Уже успел? — раздраженно и тихо спрашивает П*** отведя меня подальше от машины в которой уже сидит мой бывший взвод, — Где нажрался? Где ты тут умудрился пойло найти?