Бригантина, 69–70

К тому же всегда находились фартовые ребята, которые просто так, за здорово живешь, готовы были доказать, что им добраться до Труханова острова — это все равно что раз плюнуть. Они вооружались баграми, поплевывали на ладони и… Женщины ахали, закрывали глаза.

А им хоть бы что. Знай себе сигают с льдины на льдину.

Такое не часто можно было увидеть и в цирке.

На перекрестках голенастые девчонки продавали подснежники.

Теперь киевляне наблюдают за ледоходом с набережной. Но тогда гранитной набережной еще не было — ее построили перед самой войной.

Не было ни речного вокзала, ни дебаркадеров… И напрасно Лесков сокрушался по поводу того, что сносят «живописные надбережные хатки, которые лепились по обрывам над днепровской кручей и… придавали прекрасному киевскому пейзажу особенный теплый характер». Не так-то просто было от них избавиться. Эти хибары простояли до середины XX века. Дикий хутор, по которому некогда от шинка к шинку в поисках «киевских типов» бродил А. И. Куприн, окрестили Кукушкиной дачей. Когда ее снесли, легкий летний ресторанчик назвали «Кукушкой».

Александра Ивановича Куприна я увидел после его возвращения из эмиграции. Встреча была короткой. Усталые выцветшие глаза (такие глаза бывают у старых днепровских капитанов, привыкших всматриваться в далекие дали), седая щетина… Только узнав, что я не просто журналист, но еще и киевлянин, Куприн едва заметно улыбнулся, и в его глазах появился живой блеск.

В Киеве Куприн жил в «меблирашках» на Александровском спуске, в двух шагах от реки.

Город, насчитывавший двести сорок тысяч жителей, был к тому времени уже крупным промышленным центром. Пароходы и баржи, груженные разными товарами, подходили к киевской гавани, расположенной на берегу реки Почайны, отделенной от Днепра песчаной косой. На ежегодние «Контрактовые ярмарки» съезжались купцы со всех концов России. Между прочим, Контрактовый дом действовал и в первые послереволюционные годы. Мне там покупали медовые пряники и золотисто-сладких «петушков» на палочках.

Куприн любил толкаться на пристанях среди простого люда. Там пахло пеньковыми канатами, березовым соком, дегтем и яблоками. Запахи были сырыми, пронзительными. Поленницы дров, штабеля пятидюймовых досок; дубовые бочки, туго перехваченные железными обручами; плетеные корзины; веники; тюки мануфактуры; рогожа… Чего только не было на этих пристанях!.. Напялив на головы капюшоны из грубых мешков, шаг в шаг поднимались по шатким сходням загорелые грузчики, а потом вслед за «отаманом» одним недовольным поворотом плеча сбрасывали на палубы свою поклажу.

Грузчики были немногословны. От их пропитанных запахом пота сатиновых рубах шел пар. По вечерам Куприн вместе с ними пил в темных шинках «монопольку».

Что представляли собою киевские пристани в конце прошлого века? Послушаем очевидца. Корреспондент одной из киевских газет писал, что их длина не превышает 830 погонных саженей, из которых триста служат собственно для «выгрузки и нагрузки» судов. Вдоль набережной… «в величайшей тесноте и в несколько ярусов складываются всевозможные грузы, преимущественно же громадное количество дровяных и лесных материалов, скученность которых представляет не малую опасность…».

С этим мириться нельзя было. И вот спустя два года после того, как Куприн опубликовал в газетах свои очерки, последовало «высочайшее повеление» на сооружение киевской гавани. С этой целью был установлен сбор с судов, входящих в гавань и пользующихся причалами. Полторы копейки с кубической сажени дров, с каждого пуда груза — грош и две с половиной копейки с каждой индикаторной силы парохода.

Гавань сооружали грабари. Вручную. Землю возили на подводах. А канал прорыла небольшая землечерпалка «Днепровская-2» производительностью 25 кубических саженей грунта в час. Такие многоковшовые паровые землечерпалки, правда несколько большей производительности, честно трудились на Днепре до самого последнего времени.

Белоподкладочники, пароходные шулера, воры, певчие и босяки были героями очерков Куприна, наделавших, по свидетельству критика «Киевской мысли» Гарольда (И. М. Левинский), много шуму.

Первым делом Куприн спросил меня, не перевелись ли еще в Киеве «стрелки» и «певчие».

Их я не встречал.

— А босяки?

Жив курилка!.. «Жалкая фигура с зеленым, опухшим и лоснящимся лицом, украшенным синяками и кровоподтеками, с распухшим носом, отливающим фиолетовым цветом, с потрескавшимися синими губами… Вот внешний вид босяка, вид, к которому, для полноты картины, необходимо еще прибавить „нечто“ надетое на туловище, весьма похожее на женскую кацавейку…» Это описание, как говорится, оставалось в силе. С той лишь разницей, что босяки тридцатых годов вместо вышедших из моды кацавеек пользовались протертыми ватниками, а поверх «кашкетов» по-бабьи повязывали грязные шерстяные платки и кашне. В таком живописном виде они шныряли меж рундуками на Бассейной и на знаменитом Евбазе.

Кажется, Куприн остался моим ответом доволен.