Бригантина, 69–70

Может быть, поэтому мы начинаем любить море, еще не зная его. Беспокойная солоноватая жидкость отзывается на все вздохи и капризы Мирового океана, ловит его могучее дыхание. Создав цивилизацию, люди нашли множество способов возвратиться к морю. Одни бороздят его вдоль и поперек на больших судах, другие с помощью маски и ласт, мгновенно возвращаются к стадии лягушки, третьи живут и работают в подводных домах.

Но не всем довелось так прочно связать судьбу с далекой прародиной. Остальная и, увы, большая часть человечества стремится компенсировать свое отставание в отпускной сезон. В общем каждый ищет как может собственный путь паломничества к океану.

Несколько таких паломников условились встретиться в вагоне № 4 электрички Владивосток — Барановский. Среди них Владимир Александрович Николаев — начальник морской экспериментальной станции, которому удалось устроиться рядом с океаном; москвич Александр Александрович Нейфах — биохимик, сумевший быстро переквалифицироваться в «биохимика моря»; Валерий Фаворов — биохимик, но из Новосибирска, где, как и в Москве, моря нет; и автор этих строк, который тоже нашел подходящие слова, чтобы убедить тех, от кого это зависело, послать его в такую даль.

Все мы с нетерпением рвались к океану, хотя у каждого были на то свои причины. Конечный пункт наших стремлений находился в Хасанском районе, в бухте Троицы. Когда-то в этих местах жило загадочное племя, от которого остались только наскальные рисунки, обработанные кости и микролиты в золе давно погасших костров. Но, как это часто бывает, географические названия, которые племя дало своим рекам, озерам, бухтам и сопкам, пережили века. Никто не знает теперь, что означают такие слова, как Сидими или Тэми. Только перевод названия Хасан все жившие здесь народы почему-то бережно передали друг другу.

А Хасан означает «Белый лебедь». «Белый лебедь» называется то легендарное озеро, где наши пограничники вели неравный бой с самураями, «Белый лебедь» называется и вся эта узкая полоса советской земли, омываемая волнами Японского моря. И вот там, в заливе Петра Великого, в одной из глубоководных, еще не тронутых человеком бухт, построили биологическую морскую станцию.

В Барановском кончаются электричка и двойная колея. На Хасан повезет нас видавший виды паровозик, который сердито выпускает белые шипящие клубы. В небе серая пелена и рваные облачные оборки, раздуваемые ветром. В воздухе привычная морось и особый электрический привкус надвигающегося тайфуна.

— Будет непогода? — спрашиваю я Володю Николаева.

— Здесь никогда нельзя угадать. Приедем на станцию — видно будет.

— А если все же тайфун, то вода сделается мутной? — не отстаю я, мысленно рисуя грустные картины молочной, взбаламученной воды, в которой болтаются ржавые нити размочаленных водорослей. — Это очень жаль, если вода сделается мутной. Я так стремился к океану! И в первый же день никакой видимости. Только изрезал все ласты об устричное дно.

— Где это было? — спрашивает Валерий Фаворов.

— Недалеко от института. На девятнадцатом километре.

— Это же Амурский залив, — улыбнулся Володя. — Опресненные илистые воды. В бухте Троицы так не бывает.

— В большие ливни бывает, — зловеще, косясь на небо, замечает Валерий. — Пресная вода долго лежит несмешивающимся слоем.

— И вообще потоки смывают с сопок всякую дрянь, — равнодушно замечает Нейфах.

— А тайфун, кажется, все же будет, — лениво зевает кто-то за спиной.

— Александр Александрович! — Я увлек Нейфаха в сторонку. — Вы который год уж совершаете свой хадж. В такую погоду есть смысл лезть в море?

— Своих ежей я получаю в любую погоду. Но мне кажется, что прозрачность там всегда на высоте.

Ребята окружили станционный буфет. Закупали минеральную воду «Ласточку».

Володя достал стопку картонных стаканчиков.

— В последний раз настоящей водицы? — предложил он.

— У вас плохо с водой? — спросил я.

— Такой, во всяком случае, нет.

Объявили посадку. Люди подхватили мешки и сумки, навострились на штурм.

Мы тоже побежали вдоль колеи по рыхлому, закапанному мазутом песку, который ничем не напоминал о близости океана.

Но не все стремились стать пассажирами этого поезда. Многих просто привлекал его всегда открытый буфет. Свежий хлеб, булки, жареная колбаса, «Беломор» и дешевый портвейн — все это пользовалось неизменным спросом. Местные жители смотрели на этот поезд как на передвижной продмаг. Остановки поэтому длились долго, а в проходе не прекращалась суета.

Но когда поезд, наконец, трогался и в окно врывалась свежая сырая струя, мы сразу же попадали в первобытный мир. Можно было держать пари, что до следующей остановки не увидим за окном следов человека. Если не считать, конечно, телеграфных столбов, черных штабелей шпал и игрушечных путейских домиков вдоль полотна.

А так — простор необъятный, непривычный простор. Поля без тропинок, зелень, не знающая копоти и инсектофунгицидов, дубовые рощи, заросли орешника и лещины. Как тянуло в эти ровные зеленые долины, пестреющие огненными жарками, золотыми лилиями и темно-фиолетовыми ирисами.