Бригантина, 69–70

Кстати, я не в силах удержаться, чтобы не забежать чуть-чуть вперед. На одном из почетнейших мест у Федора Семеновича — в гостиной, посреди стены — висит небольшой мастерский портрет старухи крестьянки. Федор Семенович сказал мне:

— Прошу вас, обратите на него внимание. Должно быть, не покривлю против истины, если скажу, что это наиболее дорогое лично для меня произведение в моей коллекции. Началась история еще до революции. Как-то зашел я в Москве в один антиквариат, смотрю — висит этот портрет. Подписи автора нет, кто изображен — тоже неизвестно. Соответственно и цена более или менее доступная. Но вглядываюсь я в него, и все мне яснее становится, и кто художник и кого он с такою любовью написал. А владелец антиквариата знал меня. И, в сбою очередь, начинает за мною наблюдать пристально: что это я глаз не свожу с картинки?

Наконец не выдержал, обращается ко мне: «Никак, Федор Семенович, вы хотите помочь мне установить принадлежность этой работы? Премного был бы обязан, да и в долгу, конечно б, не остался».

Но он такую ласковую трель спел мне зря, был он лютый выжига, и я цену и ему и его руладам знал точную.

«Нет, многоуважаемый (забыл уже его имя-отчество), нет, — говорю, — даже и догадаться не берусь, кто автор».

И тут же туману напускаю: «Меня заинтересовало другое: какой губернии одежда на старухе? Никак в толк не возьму».

Выжига мой сразу сгас: что ему за прибыток от таких тонкостей? Но я все-таки согласился купить у него эту «Старуху», если он, конечно, сбавит цену — безымянная, сам должен понимать…

Он для приличия поторговался, но недолго.

А я, как только он упаковал мне полотно, сразу — и домой-то не заходя! — бегом к Архипову.

Трезвоню в дверь квартиры как оглашенный.

Увидел меня Архипов — испугался: никогда я к нему не смел так вламываться.

«Что случилось, Федя?»

«Да нет, Абрам Ефимович, ничего. Вы уж извините меня, ради бога! — Я только тут сообразил, что звонил, не отрывая пальца от кнопки! — Это я вам просто подарок принес — не терпелось, чтоб вы его поскорее увидели!»

И с этими словами разворачиваю пакет, протягиваю ему покупку. А он, как увидел старуху, чуть не расплакался.

«Феденька, бесценный вы мой, родной мой, неужто она жива?! Где, откуда вы ее раздобыли?!»

Говорит, говорит и из рук ее выпустить не может: и так ее разглядывает и этак. То подальше отставит, то вовсе к глазам приблизит, гладить даже принялся… Одним пальцем…

Но я позабыл — вам же надо рассказать, что всему этому предшествовало, а то без этого вам не понять, ни почему Абрам Ефимович так обрадовался, ни почему я. А дело заключалось в том, что Архипов за несколько лет до этого провел на этюдах в деревне у своей матери целое лето — мать у него была крестьянка, — и лето, по его словам, оказалось таким обильным — ну что тебе Болдинская осень у Пушкина! Только, к сожалению, итог сложился грустный… На другой день после его отъезда вдруг вспыхнула банька, в которой он оставил все написанное, и в числе других сгорело самое лучшее, как он считал, из того, что он сделал за лето: портрет матери.

А мне, едва я увидел эту картину у антиквара, просто в глаза ударило: как же это — неизвестного автора?! Да это ж лицо самого Абрама Ефимовича — такое фамильное сходство!

Вот, значит, как… Ну, стал меня Архипов, понятно, расспрашивать тут, как да где я нашел «Мать», да не видел ли что-нибудь еще из баньки у этого антиквара, да как сама «Мать» уцелела и через чьи руки прошла?.. Однако я ничего больше, кроме того, что сказал ему, рассказать не мог. И тогда мы отправились с ним к моему антиквару уже вдвоем. И чтобы извлечь из него хоть какие-нибудь подробности, Архипов выложил ему всю историю «Матери». Но антиквар первым делом взялся со мною счеты сводить: «Что ж, мол, это вы, молодой человек, свой, как говорится, постоянный покупатель, а так старика провели…»

Ну да после драки кулаками не машут!

А у кого он приобрел «Мать», он так и не смог вспомнить и, как теперь ясно, не соврал: ведь уже больше полувека с тех пор миновало, революция прошла, а из баньки больше ничего не выплыло…

Абрам Ефимович же мой подарок не принял. «Нет, — сказал, — это полотно принадлежит вам уже больше, чем мне. Потому что, когда я его писал, то было его первое рождение, а окончательное состоялось лишь теперь. Воскрешение из мертвых — это всем рождениям рождение!» И тут же подписал картину и проставил на ней год не написания, а год моего отыскания ее…

Федор Семенович, сняв «Мать» со стены, водил по ее поверхности одним пальцем, должно быть, не замечая того, что делает это так же, как когда-то ласкал ее Архипов.

— Федор Семенович, — спросил я, — вы публиковали где-нибудь эту историю?

— Что вы, батенька, разве я писатель! — Он даже махнул рукой. — Из меня писатель такой же, как художник. Я только очень люблю искусство. И все…