Брик-лейн

— Ну что ж, — сказал он наконец, — я, пожалуй, почитаю. Шахана! Биби! Скорее. Кто мне сегодня полистает?

На дворе теплый августовский вечер, солнца нет. Толстое серое небо укутало все вокруг своим плотным одеялом. Назнин смотрела в окно, как самолет размазывает серое варево неба своим белым хвостом и исчезает за комками домов. Она прилетела в Лондон на самолете, но не запомнила путешествия. Запомнилось только, как разносили завтрак, как ей подали миску с кукурузными хлопьями, как что-то надломилось внутри и как в миску хлынули слезы вместо молока. На тот момент она со многим смирилась, но тот странный завтрак был выше ее сил. Шану тогда понял ее состояние. Он забрал у нее миску, запрятал куда-то и пообещал то, пообещал это и столько начал обещать, что она попросила его остановиться.

Как давно это было, как серьезно она тогда все воспринимала. Назнин посмотрела на окна их старой квартиры и увидела, что подоконники уставлены цветами в горшочках. Надо было накупить цветов, ухаживать за ними и любить их. Давно надо было это сделать. Надо было сшить новые чехлы на диван и кресла. Надо было выкинуть старый шкаф или хотя бы перекрасить этот. Надо было заштукатурить и покрасить стены. Надо было повесить на стены сертификаты Шану. А она все эти годы ничего не делала.

Все, что столько лет она считала прочным, рухнуло. Теперь незачем что-то менять, некогда что-то сажать. Уже, кажется, поздно.

Назнин посмотрела на крошащуюся кирпичную кладку под подоконником, на черные, как грязь под ногтями, трещины. Здесь она прожила половину жизни, неужели здесь и умрет?

Размышления прервал стук в дверь. По дороге к двери Назнин уже поняла, кто там. Она узнала его по особенному, слегка нетерпеливому стуку. Под рукой — связка джинсов, перевязанная толстой веревкой. Он положил джинсы на пол и сложил руки на груди. Они молчали, боязливо глядя друг на друга, и каждый гадал, кто начнет объяснения и что надо объяснять.

Оба не выдержали и одновременно опустили глаза. Воздух переполнился невысказанным, напряжение вот-вот выступит капельками влаги на стене. Назнин ощущала свое тело, как будто только что в него вселилась, и физическое ее воплощение было и странным, и волшебным. Кровь пульсирует за ухом. Игла возбуждения прокалывает бедро насквозь. В желудке жуткий, невыносимый голод.

Назнин забыла, кто сорвался первым, но они оказались в спальне и так сжали друг друга, что между ними не осталось воздуха. Укусила его за ухо. Укусила за губу и ощутила кровь. Он толкнул ее на постель, обнажил ее грудь и задрал подол сари. Сари болтается на талии, но она голая, как никогда. В девственно-чистом прошлом остались времена голых тел под простынками. Она помогла ему раздеться. С ней сегодня можно все. Она впустила его, но даже не со страстью — с яростью, словно за один этот акт можно либо все выиграть, либо все потерять. Он сжал ей горло рукой, и она хотела всего сразу: испариться в этой жаре, как капля росы, хотела, чтобы он сильнее надавил на горло и утихомирил ее, чтобы вошел Шану и увидел ее, свою жену.

Карим лежал на спине, подложив руки под голову. Назнин не шевелилась, раскинув на кровати конечности, как после аварии. Лежала и ждала, когда же внутри появится отвращение. Но отвращения не наступало. Назнин чувствовала только тепло его тела рядом. Она уже погружалась в сон, когда Карим повернулся на бок и заговорил. Он бормотал нежности, шептал обещания, постанывал и бурчал о любви, сладкие фразы, глуповатые по молодости, скупые из-за заикания. Она встала, пошла в душ и смыла все его слова.

Позже Карим сидел на диване, положив ноги на кофейный столик, а она шила. На носке у него дырка, из нее торчит большой палец. Назнин старалась не смотреть. Принесла ему стакан воды. Газеты. И отворачивалась от белых носков с посеревшими пятками и косточками, да еще и с дыркой.

Пару раз Карим тыкал в кнопки на мобильном, но, видимо, не с кем было разговаривать. Он вытянул руки и заерзал.

— Надо дела поделать, — сказал он, никого конкретно не имея в виду.

Назнин возилась с молниями. Если бы Карим спросил, она бы все рассказала, про болезнь, про невозможность дальнейших отношений, и потом они бы говорили и договорились бы до разрыва.

— Ты на меня злишься?

Назнин обернулась, думая, что это он по мобильному.

— Ты на меня злишься, потому что я пару дней не приходил?

— Нет.

Карим улыбнулся:

— Ладно, вижу же, что злишься.

Ему это, кажется, нравилось.

— Я уезжал в Брэдфорд, с родственниками встречался.

— Я не злюсь.

— Я заглажу свою вину.

И вдруг Назнин разозлилась:

— Почему ты не веришь, когда я говорю, что не сержусь? — Она перешла на бенгальский и свои слова прошипела.

Ему понравилась шутка:

— Верю тебе, сестра. Вижу, как ты счастлива.

Она молчала, и несколько минут ответом ему была тишина. Потом ей захотелось что-то сказать, но ничего не приходило в голову.

— Пошел я, — сказал Карим и убрал ноги со стола.

Он говорил легко, словно они сейчас просто дурака валяли.

— Надо в пару мест зайти, пару человек увидеть.

— Не надо. Не уходи.

— Пару дел сделать. Джинсы отнести.

Но не встал.