Бриллиантовый берег

— Эх, молодость, — усмехнулся Филип, — ты категорична и опрометчива.

— Награда тебя устроит, поверь, — добавил Богдан.

— Награда? — спросила мама. Выражение ее лица было напряженным, сосредоточенным.

— Вдумайся, Давид, сможешь жить полнокровной, полноценной жизнью. Через пару месяцев встанешь на ноги, сможешь бегать, плавать в море, знакомиться с девушками, говорить! Только представь: больше никаких айтрекеров и алфавитных досок! Исцелишься и больше ничем не заболеешь. Сможешь, если пожелаешь, наказать тех, кто смеялся надо тобой, презирал, унижал и обижал тебя и твою маму. Я знаю, в твоем сердце есть ярость — и она справедлива! Ты можешь дать ей выход. Твой выбор не сделает тебя изгоем. Филип встретил Ольгу, я и Катарина нашли друг друга, у тебя тоже появится возлюбленная. Та, кому ты откроешь сердце, расскажешь правду, и она все поймет, образно говоря, встанет с тобой под одни знамена.

— Зачем вы притворяетесь понимающими, добрыми? Если не соглашусь, вы не отпустите нас с мамой, — сказал я. — Катарина уже ваша, она и рада. Боб обречен. — Мы с ним посмотрели друг на друга. — Прости, Боб. Если бы не я, ты жил бы себе и жил припеваючи.

Мамин голос дрожал, когда она произносила мои слова.

— Дружище, а ну-ка прекрати! — запротестовал Боб.

— Это правда.

— Лишь отчасти, — заметил Богдан. — Подпись Боба нельзя отозвать, я вам объяснил. Но вы двое уйдете. И тогда… — Бегич повернул голову, заглянув маме в лицо, и быстро, жестко произнес: — Давид, ты останешься до конца дней недвижимой колодой, а твоя мать умрет через пару месяцев. Сколько дают доктора, госпожа Лазич? Не напомните?

Мама выронила доску и бросилась ко мне. Что-то хрустнуло у нее под ногой: видно, она нечаянно наступила каблуком на доску, та треснула. Мама не обратила внимания, с плачем упала на колени возле моего кресла, обнимая, желая защитить от страшной правды. Она всегда защищала меня от всего на свете. Только есть вещи, против которых даже мамина любовь бессильна.

— Как вы смеете? Подонки! Вы оба! — кричала она. — Давид, не слушай! Все совсем не так!

Но мне и не нужно было слушать Богдана. Мама говорила неправду: все было именно так. И я знал это, только забыл.

Слова Богдана будто ударили кулаком по перегородке в моем мозгу. За той перегородкой таилась истина, которую мое сознание стремилось скрыть от меня, спрятать. Я говорил, что не помню многого из того, что вижу во время призрачных путешествий. Мне открывалось знание, но, возвратившись, я счастливо забывал обо всем.

Ледяной поток правды пролился на меня — разом, одномоментно, и я вспомнил, что так сильно потрясло меня. Не у стоматолога была мама в день, когда я поперхнулся, а у онколога; сидела в машине, собираясь с силами, держа в руках заключение докторов. Сейчас мне было ясно, почему на душе после последнего пробуждения было невыносимо тяжело. А как иначе, если горе засело в душе, и пусть я умудрился не помнить о нем, но оно было живо, оно грызло, рвало меня железными крючьями!

Я знал, что за неотложные дела были у мамы, почему она отправила нас с Бобом к морю, а сама не поехала, хотя прежде мы не разлучались надолго. Знал про смертельный диагноз, приговор врачей, отпущенный маме срок и ее стремление обустроить мою дальнейшую жизнь.

Как вообще можно было забыть о таком?!

— Согласившись, ты не только станешь здоровым человеком, но и спасешь от смерти маму, — голос Филипа звучал по-кошачьи, вкрадчиво. — Разве не должен ты отблагодарить ее за годы самоотверженной преданности и любви? Да и Боб сможет остаться подле вас. Господин позволит! Он великодушен и щедр, награждает тех, кто верно ему служит.

— Ты, мама, Боб, — вторил брату Богдан. — Есть о чем поразмыслить, не так ли, Давид?

Мама медленно поднялась с колен, поправляя растрепавшиеся волосы. Больше не плакала, лишь всхлипывала тихонько. Доску с пола не подняла, поэтому у меня не было возможности поговорить с ней, ответить Бегичам. А может, доска не просто треснула, а развалилась на куски, стала непригодной — мне не было видно.

«Сможешь обходиться без доски. Станешь говорить свободно, как другие люди», — прозвучало в голове. То ли я подумал, то ли кто-то другой произнес.

— Давид каким-то образом должен подтвердить свой выбор?

Бегичи переглянулись. Я не раз замечал, как они, не сговариваясь, синхронно поворачивают головы, смотрят один на другого. Может, им и разговаривать не надо, один брат запросто читает мысли другого?

Филип жестом фокусника вытащил из внутреннего кармана два буклета.

— Давиду нужно поставить подпись. На сей раз этого не избежать.

— Его руки двигаются, но…

— Да-да, это непроизвольные движения, но нам известно: при должной сосредоточенности, если ему помогут удержать авторучку, Давид сумеет начертать пару букв, подтверждая свою волю.

— У вас два буклета, — заметил Боб.

Филип положил их на стол.