Бриллиантовый берег

— Второй для госпожи Лазич. Она еще не наша гостья и, строго говоря, не имеет отношения к «Бриллиантовому берегу»: не подписывала, не заселялась, не ночевала. Но нужно передать себя Господину. Подтвердить свою волю, дать гарантию лояльности, если мне будет позволено так выразиться.

— Давид, не ведись на это! — горячо сказал Боб. — Это шантаж, они сделают твою мать заложницей, чтобы ты не передумал, не пошел против них. Чтобы у тебя не было пути назад!

— Мы объяснили преимущества…

— Прекратите! — заорал Боб. — Преимущества?! Госпожа Лазич, вы православная христианка! Они предлагают вам и Давиду добровольно продать душу дьяволу. Но земная жизнь скоротечна, а душа бессмертна…

— Хватит, Боб, — на этот раз его перебила мама. — Довольно читать мораль. Не тебе рассуждать о таких вещах. Ты здоров, никогда не был болен ничем тяжелее простуды. Понятия не имеешь, каково провести жизнь в инвалидном кресле. Или умирать, зная, что твой больной ребенок остается один, никому не нужный, беззащитный перед жестоким миром.

Боб хотел возразить, но не стал. Ссутулился, опустил голову.

Бедный Боб! Мне хотелось все объяснить ему, но я не мог.

Оставалось надеяться, что он поймет. И, как всегда, поможет, поддержит.

Мама повернулась ко мне.

— Доска сломана, Давид. Ты не сможешь высказаться. Но, надеюсь, это ненадолго. Скоро ты обретешь голос. Я поставлю подпись, дам согласие, чтобы тебе было легче решиться.

— Вы поступаете верно, госпожа Лазич. Как любящая мать и умная женщина, — произнес Богдан.

Мама не слушала его, она неотрывно смотрела на меня.

— Ты всегда доверял мне, сынок. Ты же понимаешь, я никогда не стала бы действовать против твоих интересов?

Я моргнул: да.

— Сейчас я поставлю подпись, пути назад у меня не будет. Я буду зависеть от тебя. Поэтому ты сделаешь то, что должен. Так ведь?

И снова я моргнул.

— Умница, — сказала она; в голосе слышалось облегчение.

Как будто у меня был выбор. Это же как в «Крестном отце»: предложение, от которого невозможно отказаться.

Мама подошла, снова склонилась надо мной, поцеловала, взяла за руки. В глазах ее блестели слезы. Как много всего свалилось на нее! Если бы я мог утешить маму, сказать, как мне жаль.

— Ты никогда не пожалеешь об этом, поверь.

Затем она резко поднялась. Слезы высохли, лицо побледнело еще больше. Я понимал, насколько сильно мама нервничает, как сложно ей решиться. Боб прав: она христианка, ходит в церковь, молится. Расписаться в верности дьяволу, отмахнуться от Господа росчерком пера такому человеку гораздо сложнее, чем атеисту.

Но иного выхода нет.

И награда — нужно же помнить о награде.

Глава девятая

— Остановитесь, — глухо сказал Боб.

Мама подошла к столу. Филип придвинул к ней буклет, на котором было написано ее имя, щелкнул авторучкой.

— Мне жаль, что ты не понимаешь, Боб, — сказала мама и взяла авторучку из рук Бегича.

— Все повернулось не так, как планировалось, не так, как мы ожидали. Это случается. Просто помни: мы — одна команда, — внезапно проговорила Катарина, глядя на Боба. — Только это имеет значение, это всё извиняет и всё объясняет.

Если бы я уже не был обездвижен, слова Катарины парализовали бы меня, честное слово.

Филип открыл буклет на нужной странице.

— Добро пожаловать в клуб, госпожа Лазич.

Не колеблясь больше, мама поставила подпись.

Я следил за тем, как ручка скользит по бумаге, и думал, что обратно не повернешь. Было грустно? Наверное, но точно не скажу. Я был сосредоточен на том, что произойдет дальше.

Братья Бегичи заметно расслабились. Видимо, до последнего не были уверены в решении мамы. Заставить ее подписать невозможно, можно лишь уговорить, а если она не согласилась бы, то и я тоже. План провалился бы, и их Господин, скорее всего, за такое по головке не погладит.

Филип и Богдан улыбнулись друг другу. Катарина, которую Богдан все это время держал возле себя, то обнимая, то касаясь ее руки, выглядела так, будто ждала чего-то, прислушивалась.

— Твоя очередь, Давид.

Филип приблизился ко мне с буклетом в руке. Пролистнул до нужной страницы, открыл.

— Госпожа Лазич, сыну понадобится ваша помощь. Придержите его руку? Скоро необходимость в этом отпадет.

Когда я вспоминал этот момент, то думал: все могло пойти иначе, если бы Филип пожелал сделать это сам. Если бы не утратил бдительности. Доверяй, но проверяй, так говорится? Или же дело не в бдительности, а в том, что ему неприятно было прикасаться ко мне — моим скрюченным, сведенным судорогой, слабо шевелящимся рукам? Часто встречающаяся брезгливость здорового человека к больному подвела его.

Филип пристроил буклет у меня на коленях и стал ждать, что мама вложит авторучку в мою руку, поможет удержать. Далее мне следует сделать мышечное усилие, чтобы оставить на бумаге хотя бы штрих. Необходимо сконцентрироваться, на это потребуется время (повторю, что целенаправленно пошевелить рукой у меня получается в одном случае из ста). Но то, что я буду стараться, — уже доказательство моего согласия, не так ли?