Читаем Бриллианты и булыжники полностью

Бриллианты и булыжники

Андрей Г. Власенко , Борис Николаевич Ширяев , Михаил Григорьевич Талалай

Н. С. Гумилев облегал в отточенные поэтические формы то, что он любил, во что верил, чему поклонялся и к чему стремился и как поэт и как человек. Любил он Человека и Божий мир; верил, свято верил в Христа и Пречистую Мать Его, Им поклонялся, а стремился к России, не к отвлеченной ее идее, а к живому героически борющемуся за свою жизнь могучему организму, к одиннадцативековой монархической России.

Г. Иванов ничего не любит, ни во что не верит и ни к чему не стремится. В силу этого Гумилев облекал в бронзу и пурпур своего стиха огромное содержание своего Духа. Иванов же, обучившись у него некоторым, приемам формальной версификации, прячет в их лохмотьях собственное «ничто». Проверим:

У Гумилева – «Всё в себе вмещает человек, который любит мир и верит в Бога».

У Иванова – «Ну, абсолютно ничего». Коротко и ясно. Тут и Бог, и Мир, и человек.

Россия для Гумилева: «Золотое сердце России мерно бьется в груди моей». И перед ним «взойдут ясны стены Нового Иерусалима, на полях моей родной страны». Так говорит ему «малиновый звон речью мудрою человеческой», а сам Гумилев, поэт, воин, отвечает ему словами, сказанными им следователю ЧК:

– Я против революции, потому что я монархист!

Россия для Иванова: «Ничему не возродиться ни под серпом, ни под орлом», ее прошлое – «рассказ обо всех мертвецах-подлецах, что уходят в историю в светлых венцах», а ее будущее для него – «Какое мне дело, что будет потом». С этим откровенным признанием у полинялого Аполлона рифмует «тишина под парижским мостом».

Согласимся, там самое подходящее для него место.

В СССР Гумилева не изучают, не трактуют и даже вспоминать о встречах с ним не рекомендуется. Узнают – посадят, а то и хуже. Посадят и за найденную при обыске тетрадь его стихов, переписанных от руки. Но таких тетрадей я видел много.

Верить в Бога и молиться Ему там тоже не учат, даже, наоборот, отучают.

Из СССР вырвались те, кто теперь называются «новые эмигранты». Некоторых из них начинают теперь называть поэтами, хотя и с некоторыми оговорками, а некоторые же из этих поэтов молятся, молятся Богу о России. Кто же их этому научил?

Кто научил молиться Д. Кленовского, я не знаю но, думается мне, что Тютчев и Гумилев по запретной рукописной тетрадке.

В каждой капле, камешке, листеШумный космос дремлет изначален.Оттолкнулся – и, глядишь, причаленК самой невозможной высоте.

Духовные глаза Д. Кленовского открыты. Он может и умеет видеть Бытие Божие в «нерукотворном и чудесном стебле» травинки, выросшей из «Творцом просыпанных семян» Гумилева. Бог и Человек, Человек и Мир сливаются в его душе чисто по-гумилевски, в гумилевском «всё» «любящих Мир и верящих в Бога».

Это всё, что во славу БогаМожешь сделать ты на земле,Это мало и это – много…,

пишет Кленовский.

Совпадают даже вехи на их творческом пути. Один и тот же светоч дарит им свои лучи. У Гумилева:

Но забыв, что в мире осиянноТолько слово меж земных тревогИ в Евангелии от ИоаннаСказано, что Слово – это Бог,Мы ему поставили пределомЖалкие пределы естества…

А у Кленовского:

Когда Апостол Иоанн в ночи повествовал о БогеНежданной гостьей дальних стран явилась муза на пороге…Она едва внимала Слову,Но Слово зрело и цвело,То чистой мудростию жгло,То кроткой мучило любовью.И жалость скорбью обожгла» и…«На шее девственной она с тех пор прохладный крестик носит,И терпелива и нежна для нас у Бога песен просит»…

При жизни Н. С. Гумилева забыли, что Слово «осиянно» и стали «дурно пахнуть мертвые слова». Прошло тридцать лет со дня его искупительной для греха русской поэзии смерти, и Слово «переливаясь теплой кровью» воскресло, заблагоухало и зацвело в устах другого поэта, омытого этой «теплой кровью, стремящегося «прекрасному земному новоселью еще светло и чисто послужить»… Но не того, который затвердив несколько стихотворческих канонов загубленного поэта, не восприняв ничего от его духа,

Кружится в вальсе загробномНа эмигрантском балу…Трубочка есть. Водочка есть.Всем в кабаке одинакова честь.

(Г. Иванов)

Скверны наши дни. Слов нет. Но и в них всё же кое-кто живет и вне стен кабака.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

10 ноября 1951 года, № 95. С. 5–6