Бриллианты и булыжники

Оба эти писателя видели и показывали Россию, безмерно любя ее, с ее «обыкновенными» людьми; любили ее, видя и глубоко понимая все их недостатки, но не клеймили их за то презрением, а выискивали средство к их оздоровлению. И оба они находили это средство в повседневном, обычном творческом добре, в посильном, пусть даже мелком служении ему, без трескучих фраз, без громкозвучных лозунгов, без блистательных целей, но в реальном добре, ощутимом для ближних, для «малых сих».

«Прогрессивная» критика утвердила за Чеховым титул бытоописателя хмурых, пошлых, поглощенных буднями и засосанных ими обывателей. Но разве не видел он светлого луча, даже многих лучей в этих буднях?

Вот источающее безмерный запас жертвенной любви сердце «Душеньки», понятой и высоко оцененной Л. Толстым. Это будни? Да, будни, уездные русские будни, и в них – немеркнущий свет любви.

Вот «Студент», сливающийся с народной стихией в Светлую Пасхальную ночь, объединенный с ней в общей любви и общем понимании жертвы Христовой. Это будни? Да, будни русской жизни, «обыкновенное» дело «обыкновенных» людей. Не героев, нет, не героев – простых русских людей.

Вот трогательно-смиренный в своем человечестве «Архиерей» и его старушка-мать. И они – «обыкновенные» русские люди.

Вот, наконец, удачливый купец Лопахин («Вишневый сад»), но разве не от всей души старается он помочь не умеющим жить Раневским, «барыне», утеревшей ему разбитый нос, когда он был еще босоногим мальчишкой? Разве и в нем не видит и не показывает А. П. Чехов света русской души и ее тепла?

Даже «В овраге», в глухом, в глухом, суровом овраге русского быта различает Чехов малый, внесенный туда свет и ощущает большое, разлитое им тепло.

– В русском человеке света мало, а тепла много, – говорил митрополит Филарет.

Этот малый, неблещущий свет и большое излучаемое им тепло умел видеть и воплотить в своем творчестве Антон Павлович Чехов, благословленный на литературный подвиг великим ловцом душ перед Господом Николаем Семеновичем Лесковым.

«Знамя России», Нью-Йорк,

15 июня 1954 года, № 109. С. 8–10

Диагноз доктора Чехова

– Странное существо русский человек, – сказал однажды А. П. Чехов А. М. Горькому. – В нем, как в решете, ничего не задерживается. В юности он жадно наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати лет в нем остается какой-то серый хлам. Чтобы жить по-человечески, надо же работать! Работать с любовью, с верой. А у нас не умеют этого. Архитектор, выстроив два-три приличных дома, садится играть в карты и играет всю жизнь. Доктор, если он имеет практику, перестает следить за наукой, ничего, кроме «Новостей терапии», не читает и в сорок лет серьезно убежден, что все болезни – простудного происхождения. Я не встречал ни одного чиновника, который хоть немножко понимал значение своей работы: обыкновенно он сидит в столице или в губернском городе, сочиняет бумаги и посылает их в Змиев или Сморгонь для исполнения. А какое действие произведут они в Змиеве и Сморгони, об этом чиновник думает так же мало, как атеист о мучениях ада. Сделав себе имя удачной защитой, адвокат перестает заботиться о защите правды, играет на скачках, ест устриц и изображает собой тонкого знатока всех искусств. Актер, сыгравший сносно две-три роли, уж не учит больше ролей, а надевает цилиндр и думает, что он гений…

В этих, как всегда, правдивых словах великого правдолюбца им самим или передававшим их в своих воспоминаниях Горьким допущена одна явная неточность, ясная из смысла всей этой речи: А. П. Чехов, сказав «русский человек», подразумевал под ним русского интеллигента его эпохи. Ведь приведя ряд примеров, А. П. Чехов указывает только на лиц так называемых интеллигентных профессий: адвокатов, врачей, актеров и т. д., т. е. на русскую, главным образом, «прогрессивную» интеллигенцию его времени – эпохи «генеральной репетиции» русской революции, первого пятилетия XX века.

Но Чехов – отнюдь не «обличитель». Герценовская тенденция критики «с другого берега» ему абсолютно чужда. Он живет на «этом берегу», в России, в ее среде, вместе с нею, слитно и неразрывно. Вместе с ней он любит, страдает, болеет ее болезнями и радуется ее радостями. Еще более чуждо ему злобное ненавистничество Щедрина. Ни в одной строчке Чехова нет злобы. Он – врач, видящий болезнь пациента, но не осуждающий его за эту немощь, какого бы происхождения она ни была.

– Собственно говоря, подлецы тоже несчастные люди, черт их возьми!

Именно за этот отказ от осуждения, за полное отсутствие злобной сатиры, даже оттенка ее, в мягком, деликатном и чутком юморе сам Чехов был осужден своими «прогрессивными» современниками, в лице их главы, псевдонародника Михайловского и его приспешников, как писатель «без направления» и, следовательно, безыдейный, никчемный…