Британские дипломаты и Екатерина II. Диалог и противостояние

Макартни, по его собственным словам, «движимый государственными и частными побуждениями», стараясь достигнуть поставленной цели «с неутомимой энергией и беспримерной настойчивостью», приступил к переговорам с графом Паниным. Каково же было удивление дипломата, когда он столкнулся с возмущением сановника. «Он, кажется, был очень удивлен этим предложением, несколько минут молчал, а затем разразился негодованием в таких выражениях, которые ясно доказывали, насколько были поражены его тщеславие и высокое мнение о себе», – извещал посол Графтона. Принять договор с декларацией Панин отказался. Три дня подряд Макартни приходил к Панину и, всячески «стараясь смягчить его», заговаривал о декларации. Посол обращался за содействием ко многим друзьям сановника, чтобы те оказали на него влияние. Однако все попытки дипломата оказались безуспешными, а все его усилия «тщетными». И тогда Макартни решил обратиться к самой императрице. Он осмелился говорить о своем деле с Екатериной «в маскараде и чуть не упал перед ней на колени, убеждая ее, но непоколебимость ее превзошла даже обычное женщинам упрямство». Посол был вынужден признать свое поражение, так как был убежден в невозможности добиться от императорского двора уступок. Макартни объяснял госсекретарю, чем объяснялась подобная несговорчивость российской стороны. «Двор здешний становится с каждым часом горделивее и в ослеплении от настоящего своего благоденствия относится все с меньшим уважением к прочим державам и все с большим восхищением к самому себе, – сообщал посол. – Усилившись союзом с Данией и Пруссией, гордые тем, что назначили короля Польши (Станислава Понятовского – Т.Л.) … они, по моему убеждению, будут с каждым днем менее умеренны в своих требованиях и более несговорчивы в переговорах. Поэтому милорд, осмеливаюсь полагать, … что обмен ратификаций должен бы произойти как можно скорее, так как всякое новое требование подвергло бы нас тем ответам, которые бы им вздумалось дать нам и вызвало бы с их стороны объяснения, несовместные с достоинством Его Величества и невыгодные для интересов его подданных, ведущих торговлю в этой империи»248 .

Между тем, Екатерина II решила сама разъяснить послу причины, вследствие которых для нее было «совершенно невозможно» согласиться на подобную декларацию. Она не требует «взаимности новых условий с декларацией, подобной той, какую у нее испрашивают», поскольку Россия от Англии ничего не получает, и потому «это было бы лишь актом прямой зависимости, несогласной с достоинством престола». Господину послу хорошо известен образ мыслей русского двора, продолжала императрица, для того, чтобы «допустить возможность склонить его на декларацию, унизительную для его достоинства и невозможную как по форме, так и по выражениям». Посему императрица повелела своему министерству объявить, что «настоящий шаг составляет ее ультиматум и что она не может согласиться ни на какие другие условия». Екатерина предлагала британской стороне решить, что ей удобнее: «воспользоваться выгодами, возникающими от общения одной дружбы или отказаться от них единственно по неимению права облекать их в законы». Если же ответ короля «будет не таков, каким бы его желали», то императрица потребует, чтобы немедленно приступили к отзыву подписей под трактатом249. Как видно, твердая позиция, занятая Екатериной II в вопросе о декларации к торговому договору, являлась свидетельством усиления ее позиций в договорном процессе с Великобританией в целом.

Между тем, король Великобритании не сдавался. Он решил увязать принятие декларации с заключением союзного договора. Король потребовал от посла донести до сведения императрицы, что желает с ней «скрепить теснейший союз», но медлительность с выдачей «форменной декларации» служит тому серьезным препятствием. Поручение Георга III было выполнено, и вскоре Макартни извещал Графтона о разговоре с Паниным. Граф отвечал ему «сдержанно, но презрительно»: «Как видно, сэр, у нас никогда не будет торгового трактата; что же касается до союзного договора, то так как это предмет совсем другого рода, то мы займемся им на свободе, когда найдем это всего удобнее для наших взаимных интересов, но когда наша торговля будет доступна для других наций, не думайте, чтобы предстояла возможность стеснять ее из пристрастия к вам. Давно пора, – продолжал Панин, – положить конец этому делу и приступить к уничтожению подписей, что я и сделаю немедленно в вашем присутствии». Увидев, что Панин уже собирался послать в канцелярию за трактатом, Макартни «самым убедительным и трогательным образом» упросил его отложить, хотя бы на несколько дней, исполнение «столь поспешного и крайнего намерения». И хотя Панин обещал, «несмотря на свою непоколебимую решимость», не принимать никаких мер «под влиянием гнева или раздражения», посол пришел к неутешительному выводу: «Окончательная неудача трактата и отмена привилегий, которыми наши купцы пользовались лишь вследствие снисхождения, теперь … неизбежны»250.