Бродячая женщина

Вот и весь опыт. Для жителей юга, на которых сейчас сыплются сотни ракет, это вообще не событие, а у меня, конечно, первая воздушная тревога в жизни, масса впечатлений и всё такое.

Через пару кварталов моё «всё такое» начало раскладываться на составляющие.

Я побывала в волшебном доме на площади Бялик, ну надо же. И не туристом, как и заказывала. Правда, и не в качестве принцессы, скорее, беженцем или бродяжкой, но близость, определённо, случилась.

А потом мне стало до ужаса горько, я бы даже заплакала, если бы шла одна. Сделалось нестерпимо жаль весёлый город Тель-Авив, который за двадцать лет забыл этот вой. Ему бы помнить отпечаток моей белой ступни на мелком песке, ему бы курить траву, пахнуть соком листьев гата, ромашковым мылом и морем. Подкармливать котиков, развлекаться, обдирать туристов и есть то, от чего толстеют. А вместо этого теперь – помнить про войну, которая всегда была рядом, но всё же не сыпалась вот так на голову.

Дальше я опять думала о себе: хорошо, что я с мужем, он бы с ума сошёл от ужаса, сидя в Москве, а так видит, что в Тель-Авиве совсем безопасно. Нет, можно изловчиться и поймать ракету даже здесь, но это должна быть настолько особая участь, что сразу попадёшь богу в руки, глупо и жаловаться – тогда уж судьба. А так, где я и где юг, до настоящей войны километров сорок; хорошо, что я случайно сняла квартиру в полуподвале, даже окон в спальне нет, можно не вылезать из постели, если ночью прилетит; а вот в пустыню в эти выходные ехать не надо.

На Кинг Джордж две группы демонстрантов орали друг на друга лозунгами, их разделяла проезжая часть и островок полиции. На одном тротуаре милитаристы с флагами, на другом – пацифисты с барабанами. Мне показалось, немного неприлично протестовать сейчас, когда твоя страна воюет, правильнее быть на её стороне. Но я ничего не понимаю в настоящих убеждениях, конечно.

Никаких других перемен в городе я не заметила.

Утром мы ходили на рынок, и опять пришлось пережидать сирену на этот раз между торговыми рядами. Доллар немного поднялся, а я поймала себя на том, что на прогулках мимоходом оцениваю местность на предмет укрытия, если вдруг что. Хотя в Газе скоро кончатся ракеты, всё прекратится, и я думать забуду о войне. А как же иначе – ведь я в Тель-Авиве, в городе, который разоружает и присваивает, утешает и умеет меня рассмешить, исполняет желания, помнит мои следы и точно знает, что эти милые большие пальцы – его.

Вторая

Рынок Кармель похож на бабкин сундук. Тёмная потёртая резьба на крышке, глупые картинки с красавицами наклеены изнутри, стенки выстланы пожелтелой советской газетой. Открой и сразу увидишь нелепые, немного затхлые фартуки и халаты, их можно сразу отложить, только не пропусти среди хлама тонкий платок с кружевом и вышитую льняную рубашку. Несколько номеров «Работницы» и «Крестьянки», сохранённые ради рецептов и выкроек, мельхиоровая ложка, зачем-то белое чайное блюдце и венчик для взбивания. Жестяная коробка из-под монпансье, в которой лежат украшения: ширпотреб, облагороженный временем до винтажа, костяная брошка, тяжёлое некрасивое кольцо тусклого золота и нитка бус из гранёного чешского стекла. Альбом с фотографиями – это интересно или не очень, смотря сколько тебе лет. Подростку тоска, а взрослый долго будет выслеживать собственные черты, медленно проступающие на лицах предков, разглядывать платья и военную форму, надеясь, что своё разночинское происхождение можно проапгрейдить до благородного или хоть до экзотического. Ах, деревянная шкатулка с письмами, чьи лиловые буквы выцвели до бледно-розового; ах, мешочек лаванды и коричная палочка, потерявшие запах; ой, мумифицированный мышиный трупик. Бессмертные ёлочные игрушки: тысячи детей однажды разбивали эту золотую сосульку, серебряную шишку, часы-будильник, ежа и фосфорицирующий шар – а они вот они, целы. Документы в красных, синих и зелёных корочках, машинка для закатывания консервов, шерстяная шаль в розах. Карамелька. Уже проглядывает дно, уже понятно, что клада не будет, разве под нижним слоем газет найдётся облигация выигрышного займа. Откладываешь в кучу вещей деревянную пирамидку без одного среднего кольца, берёшься за коробку пуговиц, споротых с десятка состарившихся кофт и пальто, но потом снова тянешься к игрушке. Краска на кольцах и на верхнем запирающем конусе облупилась, но ты вдруг видишь пирамидку новой, сияющей, неожиданно огромной, выскальзывающей из твоих маленьких пальцев. Большая рука возвращает тебе потерю, но не даёт засунуть в рот, ты мимоходом гладишь чуть смуглую кожу и снова сосредоточиваешься, а тебя тем временем ловчей усаживают на тёплых коленях, на синем байковом халате, вон на том.

И только тут в тебе что-то взрывается.