Бродяга. Побег

Наконец, обнаружив того, кого хотел, этот ментенок двинулся в нашу сторону. Мы, естественно, не прекращали игру и не обращали на него по привычке никакого внимания. Тогда он, подойдя к нам, ткнул киянкой Француза в спину.

— А ну разбежались, блатота вшивая! — заорал он так громко, что, по-моему, сам испугался своего голоса.

Француз успел развернуться, свесил с нар ноги и замер от неожиданности. Я смотрел прямо в глаза этому сопляку, и у меня по ходу пьесы даже челюсть отвисла от наглости этой тупорылой овцы. Да что там я, даже старые менты, которые стояли рядом, замерли на месте от такой тупости своего юного собрата и, конечно, в предчувствии уже чего-то неладного.

Когда мы с Французом пришли в себя и уже оба стояли на полу возле него, не успев ему еще ничего сказать, он ударил той же киянкой по ноге урку со словами:

— Чего разлегся, пидор, как на пляже?

Увидев, что все оцепенели, он, набравшись, видно, храбрости, хотел выкинуть еще какой-нибудь фортель, но не успел: сильнейший удар урки, рысью соскочившего после таких слов с нар, тут же сбил его с ног.

Опомнившись, надзиратели кинулись на выручку своему юному коллеге, но и мы были рядом с вором, так что началась натуральная потасовка. Увидев происходящее, ключник — мент, который открывает и закрывает камеры, — захлопнул дверь нашей хаты и тут же побежал вызывать наряд, который долго ждать себя не заставил. Они всегда были наготове. Мы еще не успели особо помахаться, как в камеру с ревом вбежала целая орава легавых, и вот тут уже началось невообразимое…

Думаю, нетрудно догадаться об исходе драки и финального побоища. Мне, Французу, Колпаку, Пеце и Жулику переломали кости в буквальном смысле этого слова, но больше всех досталось Женьке. Менты чуть ли не пополам развалили ему голову, я даже до сих пор удивляюсь, как он выжил. Вот после этого случая ему и дали погоняло Колпак, потому что он иногда после сильных головных болей впадал в безумие. Это, правда, случалось очень редко, но, когда болезнь прогрессировала, его лучше было оставлять в покое, иначе он мог выдать что-нибудь непоправимое.

За десять дней после этих событий всю нашу камеру разогнали кого куда. Первым на этап ушел урка со сломанными ребрами и изуродованным ухом, следом отправили остальных. Лишь только нас четверых как зачинщиков — Француза, Колпака, Пецу и меня — отправили в следственную тюрьму и поместили на больничку, ибо мы были здорово покоцаны. Ну а после относительного выздоровления нас раскидали по следственным камерам, только один Колпак до самого суда оставался на больничке.

Около трех месяцев мы находились под следствием. Общение между собой у нас было постоянным, для этого, как и во всех тюрьмах страны, существовал тюремный телеграф (кабуры, дороги, малявы и прочая нехитрая тюремно-почтовая атрибутика).

Почти ко всем людям, которые ждут добавки к основному сроку, отношение окружающих их арестантов было всегда благожелательным, потому что всем и каждому было ясно: человек крутится, а значит, он не в ладу с внутренним тюремным законом. А нарушитель, ясное дело, ближе к ворам, чем к мусорам. Это аксиома тюремной жизни. Если же арестант крутится за дела воровские, а тем более за уркагана, то к такому человеку подход и отношение окружающих его арестантов было безукоризненным. Из нас четверых меньше всех, наверное, тюремные бродяги могли знать меня.

Француз был старым питерским кошелечником, за плечами которого к тому времени был уже не один десяток лет, отсиженных по разным северным командировкам страны. Ну и проявил он себя по ходу отсидок соответственно своему образу жизни. Он был одинакового со мною роста, но хорошо сложен и мускулист. Глубокие морщины вокруг глаз и складки, которые пролегли около носа и рта, выдавали его возраст. Ему было около пятидесяти. Тяжелое прошлое наложило на его лицо неизгладимую печать грусти, и редкие проблески веселости казались вспышками молнии, озаряющими грозовую тучу.

Пеца был одессит, по «профессии» — домушник, намного моложе Француза годами, но почти в таком же авторитете, как и он. Да и отсидел он также немало. Это был высокий стройный мужчина лет тридцати пяти, худощавый, но мускулистый и сильный. Лицо его с правильными чертами и орлиным носом выделялось небольшим шрамом, который он когда-то получил в отсиженных по разным северным командировкам страны прессхатах, в драке с блядями. Черные проницательные глаза смотрели грустно и даже несколько строго. Губы его давно отвыкли от улыбки. На его высоком лбу не было ни одной морщинки. Но лицо его было бледно, бескровно и щеки ввалились — жизнь в лагерях на дальняках не могла все-таки не оставить следов…