Бродяга. Побег

Где-то в конце марта пропал Лимпус. Я не знал тогда, что и думать, но сердцем чувствовал: случилось что-то скверное. Абдул снабжал меня черняшкой, и если бы не его заботы, то я даже не представляю, что бы и делал в состоянии кумара у изголовья умирающих родителей. Так что его отсутствие могло быть сопряжено с чем-то очень серьезным, иначе, хорошо зная создавшуюся ситуацию, он хоть и без ничего, но все же показался бы мне на глаза.

К сожалению, худшее из моих предположений подтвердилось полностью — его арестовали легавые, но за какие грехи? Это в дальнейшем мне еще предстояло узнать, а строить какие-либо предположения у меня не было тогда ни возможности, ни сил. Я постоянно пребывал как в кошмарном сне, где козни черта сменялись происками дьявола.

Сейчас, спустя 16 лет после описываемых событий, вспоминая этот жуткий период моей жизни, а по-другому я затрудняюсь его назвать, мне даже не верится, что все это происходило именно со мной, и от этого на душе становится как-то особенно не по себе.

И надо же такому случиться, чтобы именно в эту ночь, на 5 апреля 1986 года, я вышел из дому, чтобы найти, где уколоться. Иначе я даже не был уверен, что сам доживу до следующего дня, хотя слово «вышел», слишком громко сказано. Тогда, согнувшись в три погибели, я пробирался по темным махачкалинским тупикам, чтобы незамеченным добраться до дома одного барыги. Лучше бы я тогда подох где-нибудь в подворотне.

Безо всяких проблем мне удалось уколоться и тем самым раскумариться, как будто специально для этого меня там и ждали. Я знал, что мне необходимо было немного развеяться, поэтому задержался на этой хазе некоторое время, пообщался с людьми, узнал последние новости, которые были мне нужны, и ближе к утру попросил, чтобы меня подвезли домой.

Даже не знаю, почему я попросил ребят, чтобы те не заезжали во двор моего дома, а остановились недалеко от него. На дворе стоял апрель, но по ночам было еще холодно. Застегнув куртку на все пуговицы и подняв воротник, я простился с ребятами, вышел из машины, закурил сигарету и не спеша направился к дому, размышляя о чем-то своем.

Когда я подошел к подъезду и поднял глаза вверх, то по моему телу пробежала частая дрожь. Все занавески на окнах нашей квартиры были раздвинуты, во всех комнатах ярко горел свет.

Это означало только одно — в доме покойник. Даже не переводя дух, я стремглав бросился вверх по лестнице и мгновенно, чуть ли не в два прыжка, оказался на третьем этаже, напротив открытой двери в свою квартиру. Тут я и замер как вкопанный. Ноги отказывались идти дальше, меня трясло как в лихорадке, но я все же пересилил себя и переступил порог.

Не успел я сделать и нескольких шагов по коридору, как в тот же момент увидел отца, выходившего из зала и державшего на руках мою спящую младшую дочь Хадижку. Мы остановились как по команде, и на какое-то мгновение наши взгляды встретились, как будто для того, чтобы запечатлеть в душах самые тяжкие минуты нашей жизни. Я даже не удивился тому, каким образом отец, еще буквально несколько часов назад не поднимавшийся с постели, теперь стоял на ногах, да еще и с внучкой на руках. В глазах у него блестели слезы, но взгляд его, как обычно, был суров и мрачен. Он, видно, молчал лишь только потому, что не хотел показывать своей слабости, своего истинного состояния, не догадываясь о том, что оно написано у него в глазах.

Когда ему стало трудно сдерживать себя, он прошел мимо меня на кухню, опустив голову на спящую внучку и уступая мне дорогу. Я вошел в зал.

Зеркало и телевизор были закрыты белой материей, а справа от входа, под белыми простынями, лежала моя покойная мать. Я сел возле нее на диван, еще как-то умудряясь держать себя в руках, снял с ее закрытого лица простыню и, уже не в силах больше сдерживать себя, залился слезами.

Я не представлял себе жизни без нее, я всегда думал, что она будет жить вечно. Этот дорогой образ, самый родной, знакомый с той минуты, как впервые открываешь глаза, любимый с той минуты, как впервые раскрываешь объятия, это великое прибежище любви, самое близкое существо в мире, дороже для души, чем все остальные, — мать, и вдруг ее нет… Я целовал ее лицо, нежно лаская, и прижимался к нему, как будто от моих ласк оно могло воскреснуть.

Я проклинал себя за то, что не застал ее последний вздох, не мог услышать ее предсмертное слово. А виной всему были наркотики. Как горько сожалел я тогда о том, что так низко пал! Как я корил себя за это! До самого момента омывания покойной я находился в шоке, не обращая никакого внимания на то, что делалось вокруг. Когда же обряд омывания был завершен и меня позвали проститься с ней, я вдруг почему-то заартачился и даже не сдвинулся с места, оставшись стоять внизу, так больше и не увидев никогда самый дорогой мне образ.

Порой в жизни человека бывают такие минуты горя и отчаяния, что он не то что не может контролировать свои поступки, но даже не в силах объяснить некоторые из них. Вот что-то похожее, видно, и было тогда со мной. Меня как бы придавило огромной, неподъемной глыбой.