Брокен-Харбор

В некотором смысле я почувствовал облегчение – пусть слабое и горькое, но все же облегчение. Из Ричи никогда не вышло бы детектива. Даже если бы не это дело, даже если бы я не был таким жалким, тупым слабаком, даже если бы я видел не только то, что хотел видеть, все равно – рано или поздно все обернулось бы точно так же.

– Я тебе не какой-то Дэвид Аттенборо[27]. Я не сижу сложа руки и не смотрю на то, как природа берет свое. Если бы я хоть раз поймал себя на такой мысли, то сам бы спрыгнул с небоскреба.

В моем голосе сквозило отвращение. Ричи содрогнулся, но я чувствовал лишь холодное удовольствие.

– Убийство заложено в нашей природе. Неужели не замечал? Люди калечат друг друга, насилуют, убивают – делают все то же, что и животные. Вот тебе природа во всей красе. Она мой злейший враг, дьявол, с которым я борюсь. Если у тебя все иначе, ты выбрал не ту работу.

Ричи не ответил. Опустив голову, он выводил ногтем по столу невидимые узоры – я вспомнил, что точно так же он рисовал на окне комнаты для наблюдений, как же давно это было.

– Так что вы собираетесь сделать? – спросил он наконец. – Просто сдадите улику, как будто ничего не произошло?

“Вы”, не “мы”.

– Даже если бы это было в моем стиле, это невозможно. Утром Дина меня не застала, поэтому отдала улику Квигли.

Ричи вытаращился на меня.

– Ох, бля… – выдохнул он, словно его ударили в живот.

– Вот именно: ох, бля. Поверь мне, Квигли это на тормозах не спустит. Что я тебе говорил всего пару дней назад? Квигли не упустит шанса нагадить нам обоим. Не помогай ему в этом.

Он побелел еще сильнее. Во мне проснулся садист – у меня не осталось сил держать его под замком в темном чулане подсознания, – и вид побледневшего Ричи доставлял ему огромное удовольствие.

– Что мы будем делать? – спросил он дрогнувшим голосом и протянул ко мне руки, словно я герой в сияющих доспехах, способный каким-то чудом все исправить.

– Мы – ничего. Ты идешь домой.

Ричи неуверенно взглянул на меня, пытаясь понять смысл моих слов. В комнате было холодно, и он, в одной рубашке, сам того не замечая, уже трясся.

– Собирай вещи и иди домой, – сказал я. – Сиди там, пока я тебя не вызову. Если хочешь, можешь в это время подумать о том, как будешь оправдываться перед главным инспектором. Впрочем, сомневаюсь, что это что-то изменит.

– А вы что будете делать?

Я встал, по-старчески опираясь на стол.

– Это не твоя проблема.

– А что будет со мной? – спросил Ричи после паузы.

К его чести, он поинтересовался этим только сейчас.

– Снова наденешь форму. И больше уже не снимешь.

Я смотрел на свои руки, упиравшиеся в стол, однако боковым зрением видел, как он бессмысленно кивает, пытаясь уяснить услышанное.

– Ты был прав, – сказал я. – Мы хорошо сработались. Мы могли стать отличными напарниками.

– Да, это точно. – В голосе Ричи звучала такая печаль, что у меня едва не подкосились ноги.

Он взял свою стопку отчетов и встал, но к двери не двинулся. Я не поднимал глаз. Минуту спустя Ричи сказал:

– Я хочу извиниться. Знаю, теперь это бессмысленно, но все равно – мне очень, очень жаль. За все.

– Иди домой.

Я продолжал смотреть на свои ладони, пока они не расплылись, не превратились в странных белых тварей, безобразных, кишащих опарышами, подобравшихся перед прыжком. Наконец я услышал, как закрылась дверь. Свет бил в меня со всех сторон, рикошетил от пластикового окошка в пакете для вещдоков и колол глаза. Никогда я еще не был в комнате, которая казалась такой светлой и такой пустой.

18

Их было так много – убогие комнаты в крошечных сельских участках, где пахнет плесенью и потными ногами; гостиные, набитые мебелью в цветочек и слащавыми молитвенными карточками – этими глянцевыми медалями респектабельности; кухни в муниципальных квартирках, где хнычут младенцы, посасывая колу из бутылки, и где столы завалены окурками и покрыты коркой из засохших кукурузных хлопьев; наши собственные комнаты для допросов, где тихо, словно в храме, знакомые настолько, что я даже вслепую мог бы найти любую надпись на стене, любую трещинку. Все это – комнаты, в которых я взглянул в глаза убийце и сказал: “Ты. Ты это сделал”.

Я помню и берегу каждую – колода ярких коллекционных карточек, которые нужно хранить в бархате и перебирать, когда не можешь заснуть после трудного дня. Я помню, было там прохладно или тепло, помню, как свет впитывался в облупившуюся желтую краску или заставлял вспыхнуть синюю кружку, помню, достигал мой голос всех углов под потолком или же его приглушали тяжелые шторы и фарфоровые украшения. Я помню текстуру деревянных стульев, подрагивание паутинки, мерную капель из крана, пружинящий ковер под подошвами. “В доме Отца Моего обителей много”, и если одну из них заслужу я, то она будет состоять из этих комнат.