Бронепоезд «Гандзя». Повесть

- Что ж, давайте поговорим, - сказал Иван Лаврентьич, присаживаясь поближе к фонарю. - Мало еще у них каленого народа - коммунистов мало, большевиков, - сказал Иван Лаврентьич. - И классового опыта нет… Но дайте срок, и они выйдут на дорогу. Слыхали, что товарищ Ленин говорил на конгрессе Коммунистического Интернационала? Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных стран и сказал так: «Пусть буржуазия всего мира продолжает неистовствовать, пусть она изгоняет, сажает в тюрьмы, даже убивает спартаковцев и большевиков - все это ей больше не поможет. Победа пролетарской революции во всем мире обеспечена». И рабочие разных стран запомнят это ленинское слово… Победа, товарищи, за нами!

Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать.

Приказа из штаба еще не было. Я с Федорчуком, Малюгой, Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение, паровоз, ходовые части вагонов - все было в боевой готовности.

После этого я и своих помощников уложил спать.

Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия.

Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только по хрусту песка мог определить, когда он приближается и когда удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться.

Я предупредил часового, чтобы боевой приказ, как только он будет получен, подали бы мне сюда, к орудию.

Начала всходить луна, похожая на большой неразгоревшийся фонарь. Таким блеклым очком светит только что зажженная железнодорожная стрелка, пока стрелочник еще приправляет фитиль. Вспомнились стрелочные огни, и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после Проскурова - на станциях ни огонька: все делаем в темноте, все ощупью… И вдруг такой фонарище на небе!

Луна взошла. Теперь орудие передо мной - во всех подробностях.

Я прислонился к гаубичному колесу и спросил себя: «Отвечай, Медников, отвечай себе самому по всей совести: способен ли ты идти в бой уже красным офицером?» Рука по привычке потянулась в карман за тетрадкой, но я сказал себе: «В записки не заглядывать!» И убрал руки за спину.

Могу ли я сказать по совести, что на бронепоезде создана дисциплина? Отвечаю: нет для моих бойцов и для меня самого дома роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь, то самым страшным приговором было бы: «Иди, брат, на все четыре стороны, возвращайся к себе в деревню, в свою хату!»

Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем приговор к смерти.

Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент. Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем помогали.

Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный офицер?… «Гандзя», ответь за меня!… Молчит гаубица… В бою она ответит, вот когда!

Однако не лукавя могу сказать: да, я научился руководить стрельбой с наблюдательного пункта. Самостоятельно подготовляю данные для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда.

Только теперь мы редко работаем с наблюдателем. Бронепоезд на передовой, в пехотных цепях - тут огонь молниеносный, с прямой наводки!

А если пришлось бы заменить у орудия Малюгу, сумею ли я бить прямой наводкой с таким же мастерством и проворством, как это удается старому артиллеристу? По совести говоря, нет, - на прямой наводке я заменить его еще не решился бы. Орудие знаю, материальную часть в теории изучил, но практика мала.

Нет, оказывается, надо еще погодить с почетным званием красного офицера. Пусть уж до комиссии.

Я смахнул рукавом росу с граней затвора, надел чехол. Прикрыл и прицельное приспособление - хрупкий и нежный глаз орудия.

- Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!…

Я пошел в другой конец вагона. Тут, весь раскинувшись, спал телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался.

Я вытянул из-под него кончик шинели и прилег, ожидая боевого приказа.

* * *

Не знаю, сколько я спал. Помню только, что меня разбудили встревоженные голоса и страшной силы взрыв. От этого взрыва у меня перехватило дыхание. Я вскочил как ошалелый и выхватил из кобуры наган.

Была серая, предрассветная муть.

Новый взрыв. Пламя.

Я увидел, что это стреляет наша гаубица, и сразу же сообразил, что и в первый раз был тоже наш выстрел. «Это от сырого воздуха такие удары, догадался я, - в сыром воздухе звук выстрела особенно резкий».

В отблеске выстрелов я разглядел у орудия Малюгу. Он был весь растрепанный, без рубахи, и возле него - в одном полосатом тельнике матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу.

«Что такое?… Где мы?…» Я бросился с наганом к бойнице - Попельня. Стоим, как стояли, на станции…

- Да вы что, - вскричал я, - не проспались? С ума вы сошли - здесь стрелять?

Перепрыгивая через ящики и расталкивая полуодетых и бестолково суетившихся людей, я побежал к орудию.