Bronza

Выпав из сухих пальцев, потухшая трубка громко стукнулась об пол. Константин Павлович вздрогнул от этого звука и проснулся. Огонь в камине почти прогорел. Синие язычки пламени еще лизали угли, но тепла уже не было. Подобрав трубку, он бережно погладил ее и убрал в карман. Знаменитой английской фирмы «Dunhill», вересковая, с черным мундштуком. На серебряном ободке полустертая надпись на латыни, звучащая девизом. Dum spiro, spero! Но были ли слова «Пока дышу, надеюсь!» девизом того, кто заказал для себя трубку, его жизненным кредо или просто взглядом на жизнь, он не знал. Она была памятью о дорогом ему человеке. Когда-то эта вещь принадлежала его деду. Земский врач в небольшом городке между Питером и Москвой, он вырастил Константина, заменив внуку и ушедшего из семьи отца, и рано умершую мать.

В страшную для России годину, когда страна захлебывалась в братской крови, когда каждый считал себя правым, а всех остальных виноватыми, дед спас от смерти одного комиссара. Озлобленного рабочего паренька с окраин Санкт-Петербурга, натянувшего черную кожанку и возомнившего себя мечом справедливого возмездия. Размахивая маузером, тот приказал расстрелять всех раненых белогвардейцев из госпиталя и получил за это пулю в грудь прямо там, на городской площади, ставшей местом казни.

Прожигая буржуйского доктора насквозь взглядом, полным классовой вражды, вцепившись в рукав белого халата, голосом с визгливыми нотками страха, перепуганный мальчишка требовал спасти его от смерти. На губах уже пузырилась кровь, а он продолжал, тыча в нос свой красный мандат, угрожать расстрелом за неповиновение.

Неисповедимы пути Господни, и кто знает, что было на уме у Господа, но дед спас жизнь этому человеку, вынув пулю, застрявшую в нескольких миллиметрах от сердечной сумки. Может, Господь позаботился не об этой черной душе, а о семье Лабушевых?

Тот комиссар не забыл своего спасителя. Заматеревший на партийных харчах, разжиревший, как напившийся крови клоп, теперь крупный советский функционер, которому предстояла сложная полостная операция: из боязни умереть на операционном столе или еще хуже – быть зарезанным на этом самом столе, – он вспомнил о земском враче, когда-то спасшем ему жизнь.

Семья Лабушевых переехала в Ленинград. Дед получил должность главврача ведомственного госпиталя и трехкомнатную, просто огромную по советским меркам квартиру. Его пригласили в угрюмое, будто нависшее над тротуаром, высокое здание. Проводили в просторный кабинет с большим портретом Сталина на стене и, поменьше, Дзержинского. Хозяин кабинета в отличном костюме-тройке (черные кожанки, звезды на фуражках и кобура с маузером уже были не в моде) подождал, пока секретарша расставит на столе стаканы с чаем в серебряных подстаканниках и выйдет, закрыл за ней дверь на ключ и пересел поближе к гостю. Ослабив узел галстука, словно тот мешал ему дышать, расстегнул воротник рубашки, достал цепочку с кусочком покореженного металла. Ту самую пулю. Сжал в кулаке и, придвинувшись почти вплотную, с лихорадочным блеском в глазах выдохнул:

– Заговоренный я! Понимаешь! Заговоренный…

Поцеловал реликвию и спрятал обратно. А потом, подскочив с места, стал нервно расхаживать по кабинету. Нервишки у бывшего комиссара пошаливали, да так, что от страха выцветала радужка глаз, делая их стеклянными шариками. Нелегко, оказалось, быть иродом. Стоять по самое горло в крови убиенных и не захлебнуться. Дед не успел сделать ему операцию. Тот застрелился в своем кабинете. Засунув дуло пистолета себе в рот и заляпав мозгами портреты апостолов коммунизма.

Добровольно уйдя из жизни, он сохранил имя верного сталинца незапятнанным. Следующая волна чисток и репрессий не коснулась тех, кому покровительствовал этот человек. В тот раз беда обошла семью Лабушевых стороной. Но незадолго до войны вороньими крыльями она постучалась и к ним в окно. Неожиданно из семьи ушел отец, бросив их с матерью. Это оглушило Константина Павловича (тогда еще просто Костика) настолько, что он даже не мог заплакать. Стоял под дверью в спальню и слушал рыдания матери, закрывшейся внутри. К нему подошел дед, обнял внука, сказал:

– Поплачь, Костик! Поплачь! Сегодня можно… Сегодня даже нужно… А завтра мы снова станем мужчинами. А мужчинам, сам понимаешь, не к лицу распускать нюни.

И он заплакал…