Бросок Аркана

Багиров был великолепный артист. Тихонравову показалось, что чеченца вот-вот хватит удар – глаза его округлились от непомерного удивления, рот приоткрылся, обнажив хищный оскал зубов, он весь застыл, словно услышал поразительную новость.

– Да, Мансуру.

– Дорогой Борис Степанович, а ты ничего не путаешь? – оправившись, осторожно спросил Муса. – Ты точно помнишь, что отдал партию Мансуру? Или что отдал именно ту партию? Может, ты предыдущие партии имеешь в виду?

– Нет, конечно, я ничего не путаю – слишком большие деньги. Как обычно, ровно три недели назад мы встретились с ним на двадцатом километре...

– Хорошо, хорошо. Допустим. Погоди, помолчи, Борис Степанович, – Багиров устало прикрыл глаза и сделал успокаивающий жест рукой. – Дай-ка мне подумать немножко, а то я уже совсем запутался.

Тихонравов испуганно замолчал, не в силах пока понять, к чему клонит его "верный" партнер по преступному бизнесу, к чему вся эта игра.

Муса сидел тихо и неподвижно минут пять, затем открыл глаза, шумно вздохнул и залпом выпил рюмку коньяку. Когда же он наконец посмотрел на Тихонравова, сердце генерала тревожно сжалось – взгляд чеченца был суров, холоден и не обещал ничего хорошего.

– Послушай, ты, гнида! – начал Муса, и Борис Степанович весь содрогнулся от того, как вдруг переменился тон Багирова, – ясно было, что на милость бандита рассчитывать не следовало. – Я тебя уважал, как своего партнера, а ты решил со мной шутки шутить?

– Я сказал правду, Муса Багирович!

– Заткни свое едало, чтоб тут не воняло! – рявкнул Багиров, сжимая кулаки, и Тихонравову ничего не оставалось, кроме как закивать головой:

– Да, я слушаю.

– Ты же знаешь, что Мансур был моим лучшим другом. Ты же знаешь, что обмануть меня он не мог!

– Так позовите его, Муса Багирович, и спросите, он все подтвердит. Я знаю, что он ваш лучший друг и честный человек. Может, он просто забыл...

– Вот на что ты рассчитываешь, падла! Вот как ты меня решил подставить, козел!

– Я не понимаю...

– Ты все прекрасно понимаешь! Ты все отлично продумал! Не ожидал я от тебя этого!

Багиров смотрел на Тихонравова с такой искренней смесью ненависти и удивления, что в неподдельность его чувств трудно было не поверить.

Борис Степанович окончательно перестал что-либо понимать.

– Объясните, Муса Багирович, почему вы так нервничаете? Почему вы мне не верите? Я же ни разу не пытался вас подвести. Я всегда старался...

– Втирался в доверие, шакал!

– Я не понимаю...

– Все ты понимаешь! Ровно две недели назад Мансур погиб в перестрелке, и ты об этом отлично знаешь. Тебе небось менты давно сообщили. Или ты работаешь на них?

– Да вы что?!

– Не знаю... Может, конечно, ты и по телевизору что-то увидел, ведь труп его показывали в "Дорожном патруле". Ты мог узнать и попробовать сыграть на этом... Но я от тебя такого не ожидал!

– Вы серьезно, Муса Багирович? Неужели Мансур уже мертв? Боже!.. Но кто же тогда подтвердит мои слова?! – Тихонравов не спрашивал у чеченца совета. Он просто пытался лихорадочно осмыслить ситуацию, и этот возглас вырвался у него совершенно непроизвольно.

– Вот! Вот на это ты и рассчитывал!

– В каком смысле?

– Ты рассчитывал свалить всю вину на Мансура, сделать мертвого человека предателем! Ну ты и падла, генерал, ну ты и гнида!

– Клянусь, что я ничего не знал о смерти Мансура! – приложил руку к сердцу Тихонравов. Это движение не было, только жестом искренности – Борис Степанович вдруг почувствовал, что в левой стороне груди возникает боль, резкая, нестерпимая. – Правда, я ничего не знал!

– Как не знал? Как ты мог не знать? Как же ты мог поступить со мной так подло?

– Муса Багирович, я не играю с вами, поверьте! Я правда ничего не знал про Мансура. Я только пытался рассказать вам все, что знаю сам. Я сам очень хотел бы разобраться в том, почему партия не была оплачена.

И снова чеченец задумался или сделал вид, будто задумался. По крайней мере, Тихонравов пристально рассматривать его был не в состоянии – боль в груди все сильнее и сильнее овладевала всем его существом.

– Я очень хотел бы поверить тебе, Борис Степанович, – сдержав ярость, заговорил наконец Муса, но хотя тон его и стал более спокойным, злость и ледяной холод в глазах не исчезли. – Очень хотел бы. Но посуди сам, постарайся сам встать на мое место...

– Я говорю правду.

– Если то, что ты мне говоришь, правда, то это означает, что Мансур был предателем, что он предал интересы не только братвы, не только нашей системы, но и мои интересы, – предал своего кровного брата.

– Я не знаю, как это случилось...

– Этого не могло случиться. Чеченец чеченцу не соврет. Чеченец чеченца не подставит. Это ты твердо запомни, генерал, раз и навсегда.

– Я не понимаю...

– Что тут не понимать! Если бы Мансур порошок получил, он бы отдал его мне в тот же день. Иного быть не может. Ему я даже мертвому всегда буду верить больше, чем тебе, чужаку. Это ты понимаешь?

– Да, я понял. Я оказался в безвыходной ситуации, – обреченно кивнул Тихонравов. – Мне очень хотелось бы, чтобы вы поверили мне, но я чувствую, что это невозможно. И я просто не вижу выхода.