Бросок Венеры (ЛП)

-Подожди, учитель, выслушай меня. Если Птолемей, чтобы удержать власть, уступает требованиям римлян, или даже откупается от них – можно ли поставить это ему в вину? Как бы то ни было, его стараниями римляне до сих пор не воцарились в Александрии. А это означает, что царь Птолемей – куда лучший дипломат, чем ты думаешь.

-Он уступает слишком много, - угрюмо ответил Дион. –Пусть даже римляне и не захватили пока Египет – что толку, если сам царь служит у них сборщиком налогов и досуха нас выжимает?

-Вероятно, ты прав, учитель. Но ведь ты сам себе противоречишь. Если ты с таким презрением относишься к Птолемеям, то почему же противишься приходу римской власти?

Дион вздохнул.

-Видишь ли, Птолемеи, в сущности, правят Египтом по воле народа. Порой они управляют из рук вон дурно – тогда египтяне восстают и свергают их. А если царь более-менее приличный, люди его терпят. Конечно, такая система проигрывает в сравнении с идеальной республикой Платона – но Египет живёт при ней сотни лет, и не так уж плохо. Однако если он станет провинцией Рима, то наша судьба будет решаться уже без нашего участия. Нам придётся сражаться в войнах, до которых нам нет никакого дела. Мы будем вынуждены соблюдать законы, принятые римскими толстосумами – а они сидят в Сенате вдали от Александрии, и не слышат жалоб её жителей. Мы станем окраиной вашей державы, то есть предметом для грабежа. Наши статуи, картины и ковры украсят дома знатных римлян, наше зерно наполнит желудки римского плебса – и уж точно не по справедливой цене. Египет – великая и свободная страна, мы не можем стать вашими рабами, - Дион вздохнул ещё тяжелее. Из уголка его глаза скатилась слеза. Странным образом женская косметика на его смуглом морщинистом лице только усиливала трагическое впечатление. Как бы ни был нелеп его вид, горе Диона представлялось мне искренним и глубоким.

-Но ведь это чисто академический вопрос, извини за каламбур, - вежливо сказал Тригонион, хотя в его глазах я заметил озорной блеск. – Если царь Александр действительно завещал Египет Риму…

-Никто в Египте не верит в это завещание! – прогремел Дион. – Кто его видел, кто может доказать его подлинность? Это выдумка, мошенничество, благовидный предлог, чтобы Сенат мог вмешиваться в египетские дела, а в итоге поставить страну на колени! Сенат словно говорит нашим царям: «Вы можете править страной, но без нашего одобрения ваша власть не будет законной – ведь Александр, эта кукла на троне, завещал Египет нам, и мы можем завладеть им, когда пожелаем». Они размахивают каким-то куском пергамента, который называют царским завещанием. Только такой дурак, как Птолемей Авлет, мог ввязаться в подобную игру. Вот уж действительно, друг и союзник! На той доске на Капитолии следовало бы написать: «Дудочник и кукла в руках римского народа».

-Но теперь-то вы заменили эту куклу, - вставил я.

-Дудочника освистали и прогнали со сцены! – засмеялся Тригонион.

Дион, казалось, едва сдерживался.

-Если хочешь, галлус, можешь смеяться над судьбой Египта – но его жителям, уверяю тебя, не до смеха. Сейчас римские посланники и торговцы остерегаются ходить по улицам Александрии – велик риск, что толпа растерзает их. Ораторы публично осуждают алчность Рима, и даже многие мои собратья-философы забросили свои занятия, участвуя в спорах о римской угрозе. Вот почему в Рим отправилась делегация из ста александрийцев во главе со мной. Мы хотели убедить Сенат прекратить вмешательство в египетские дела и признать Беренику законной царицей Египта.

-И снова я виду, противоречие, учитель, - сказал я, не повышая голоса. – Если вашему монарху требуется одобрение римского Сената – это означает, что он вправе вмешиваться в ваши дела.

Дион прочистил горло.

-Стремление к идеалу возможно в философии. А в политике, как я узнал по своему горькому опыту, приходится приспосабливаться к обстоятельствам. Так и получилось, что я во главе делегации из ста александрийцев приехал в Рим. Всё это были известные, выдающиеся личности – их слова, как нам казалось, не смогут пропустить мимо ушей даже сенаторы. И в этом месте жалкий фарс оборачивается трагедией.

Он закрыл лицо руками – и вдруг разрыдался, да так бурно, что даже Тригониону стало явно не по себе. Казалось, его глубоко тронули слёзы старого философа – от волнения он кусал губы, потирал руки и дёргал пряди своих бесцветных волос. Я слышал, что галлусы, лишённые плотских страстей, отличаются необыкновенной эмоциональностью.

Диону понадобилось время, чтобы взять себя в руки. Если столь прославленный философ утратил власть над собой и хотя бы ненадолго дал волю своему отчаянию – значит, это отчаяние и в самом деле было велико.