Брожение

— Поезжай, Ендрусь, поезжай, мой ясновельможный сынок, в Италию со своей ясновельможной невестой есть апельсины, да только сначала изволь-ка отчитаться, как ты хозяйничал на моем фольварке. Хо, какой мудрец! Клянусь богом, наворовал деньжат, а теперь говорит: «Поцелуй пса под хвост, уезжаю…».

— Что я у тебя взял? Что я у тебя украл? — с яростью закричал Анджей. — Ты не платишь мне ни гроша за мой труд, да еще надуваешь при расчетах! А усадьбу я отстраиваю на собственные сбережения, ты об этом прекрасно знаешь. Я работаю как вол и за хозяина и за батрака, как пес с высунутым языком целый день бегаю по хозяйству: мои нововведения удвоили наши доходы, а ты обзываешь меня вором! Сам только напиваешься, как свинья, и губишь этим свое здоровье. Ты еще смеешь оскорблять меня?

— Смею. Я тут хозяин, заруби себе па носу, а не то… пшел!..

— Я вор, я?!. — закричал Анджей, вскочил со стула, схватил старика за грудь и встряхнул, как сноп соломы. — Если бы это сказал мне кто-нибудь чужой, я бы убил его, как собаку…

— Отцепись, Ендрусь, отцепись! — застонал старик, почувствовав, что хмель снова ударил ему в голову. Закрыв глаза, он ждал, скоро ли сын начнет колотить его о печку.

Старуха с плачем бросилась между ними.

— Корчмарская душа, пропойца!.. — прошипел Анджей, бросил старика на кровать, словно связку тряпья, и вышел.

— Петрусь, ради бога, Петрусь! — завопила мать, встряхивая старика; тот некоторое время лежал как колода, без движения, но вскоре открыл глаза и с помощью старухи поднялся, ощупал свою голову и бока и произнес вполне трезво:

— Слава богу, все косточки целы! Ну и гонор у этой бестии, как у настоящего шляхтича, — произнес он с восхищением.

— Ах ты пьяница! Устроил ад кромешный, сына обидел. А что, если он и вправду уедет, что тогда?

— Глупая, куда он денется?

— Да такой ученый, как наш Ендрусь, всегда найдет себе дело. Да и то сказать, разве у его невесты денег нет? Вот уж тоже, надумал выгонять сына, мою единственную утеху!

— Не болтай, глупая! Ендрусь не уедет, я вот завтра же запишу ему все у нотариуса. Он того стоит! Ишь, подлец, гонор-то какой, гонор! — И он почесал в затылке. — Да и силен, как бык: так швырнул, будто сноп. Хо-хо! Удался у меня парень, ей-богу, удался. Пойду попрошу у него прощения! Как ты, мать, думаешь, идти или не идти?

— Иди! Надо извиниться, я и сама бы сходила, да смелости нет.

Старик пошел, немного робея: ему было стыдно своей запальчивости.

В комнате Анджея не было. От родителей он ушел злой и раздраженный; ссора, которой он, однако, не придал значения, потому что подобные ссоры бывали часто, расстроила его окончательно. Прямиком через поле он помчался к Витовскому.

VIII

Ночь была хмурая и ветреная; с севера тянулись вереницей серые, бесформенные тучи, похожие на разодранные тюки хлопка; негромко посвистывал ветер, разнося отголоски похожего на морской прибой лесного шума; тяжко ложась на землю, падали мокрые хлопья снега.

Анджей торопливо шел по полю; до Витова было только пять верст, но эта дорога по сугробам очень утомила его. Злость улеглась, мысль о несчастье наполнила его отчаянием. Он чувствовал себя таким несчастным, что останавливался, окидывал пространство взглядом, взывающим о помощи и милосердии, затем неуверенно шел дальше, словно потерял дорогу и другой найти не мог.

К Витовским его толкала сила привычки, к тому же Витовский имел на него большое влияние. Анджей не только слушался его, но и слепо ему верил; почувствовав себя одиноким, он потянулся к нему как к другу, которому можно излить душу. Витовский никогда не щадил его и сарказмом резал, как бритвой, но он любил Анджея. Это были две противоположности: человек из народа, простой и сильный, только наполовину облагороженный цивилизацией, и утонченный потомок воевод, неврастеник. Они дополняли друг друга.

Перейдя мост, Анджей попал на островок и направился к массивному дому, который в прошлом был замком. Он вошел в переднюю.

Ливрейный лакей счистил с него снег.

— Господа дома?

— В библиотеке.

Он прошел большой темный зал, затем комнату поменьше и остановился перед опущенной портьерой, из-за которой слышался монотонный голос чтицы:

— «Господи! Какое несчастье постигло меня: тело мое немощное, а сердце удручено печалью, которая гнетет его. Что я на это могу сказать… Да будет воля твоя!»

Анджей не слушал больше, поднял портьеру и вошел.

— Я хотел послать за тобой, — сказал Витовский, пожимая ему руку.

— А я сегодня думала о вас, — отозвалась из глубокого кресла Ядвига.

— Ты из дому или от невесты?

— Из дому. Но я, кажется, помешал вам. Я заберу вашего брата, и мы уйдем.

— Нет, сегодня я вам этого не разрешу. Панна Аврелия, отложим чтение! — обратилась она к чтице, которая тотчас же вышла. — Хватит с тебя на сегодня «Подражаний»! Я первый раз уговорила брата послушать, — обратилась она к Анджею.

— И я слушал. Чудесная вещь. Сколько в этой книге проникновенных слов, напоенных слезами, покорностью, безграничной верой, сколько в ней поэзии!