Брожение

Действительно, было очень красиво. Лес, искрясь в лучах солнца, словно уснул под тяжестью нависшего на ветвях снега. Небо было безоблачно. Дорогу усеял снежный пух, который взвивался облаком от прикосновения конских копыт и полозьев. Лошади радостно фыркали, веселый звон колокольчиков разносился по лесу, в котором не было эха; клубы сизого пара, целые его фонтаны висели над санями. И такая тишина царила под синевато-белой шапкой леса, среди его бесчисленных серо-зеленых колоннад, в переливчатых глубинах, напоенных морозным воздухом, что стук упавшей шишки и хруст ветки, обломившейся под тяжестью снега вместе с каскадом белой пыли, звучал резким диссонансом, нарушая симфонию молчания. По лугам, по заросшим желтым сухим ивняком трясинам вились, холодно поблескивая, полосы голубовато-стальных ручьев, над которыми проносились вороны.

Ехали молча: Анджей не решался заговорить; он смотрел на разрумянившееся лицо Янки, следил за ее восхищенным взглядом, скользящим по заснеженным полям, на которые они выехали из лесу, и такая удивительная, огромная радость наполнила сердце Анджея, что ему захотелось приподняться и крикнуть изо всей силы, но он не встал, не крикнул, лишь нежно вынул из муфты ее руку и поцеловал. Янка не противилась, только нежно улыбнулась и пробормотала, прижавшись к нему плечом:

— Хорошо так ехать, хорошо.

— Вам не холодно? — спросил заботливо Анджей, прикрывая полостью ее ноги.

— Нет.

— Может, поедем побыстрее?

Янка кивнула.

Он дал знак кучеру, и лошади понеслись; только свист стоял от бешеной скачки.

Вскоре показалась Кроснова: парк, деревня с голубыми столбами дыма над крышами хат, незамерзшая местами река, сверкающая на солнце зеркалами прорубей.

Под портиком Кросповской усадьбы их поджидал старик Гжесикевич в праздничном костюме, в высоких сапогах (по-видимому, только что намазанных, так как в складках голенищ виднелись остатки жира), в черном барашковом полушубке, от которого уже издали долетал запах недубленой кожи. Седеющие волосы старика были гладко причесаны, на иссиня-багровой физиономии топорщились подстриженные усы, концы которых он задорно подкрутил кверху.

— Приветствую вельможную пани! — воскликнул Гжесикевич, высаживая из саней Янку, но тут же осекся и нахмурился: сын бросил на него суровый взгляд за эту «вельможную пани». Вскоре, однако, старик овладел собой и, с фамильярным причмокиванием поцеловав Янке руку, ввел ее в дом.

С матерью встреча была трогательная: когда Янка поцеловала старухе руку, та обняла ее и расплакалась.

— Кого со слезами встречают, того уважают, — рассмеялся старик. — Вы, барышня, просто обворожили моих: ни старуха, ни Ендрусь не могут жить без вас, — весело сказал он, беря Янку под руку. — Ендрусь, ступай, сынок, той межой, где сидит ротозей хромой, а пани Янину я сам проведу.

— Нет, я не могу позволить, чтобы вы себя утруждали! — запротестовала Янка, видя, что старик еле волочит ноги.

— Те-те-те, да я бы еще с вами краковяк сплясал, разрази меня гром!

— У моего отца тоже ревматизм, я знаю, какая это ужасная болезнь.

— Да вы лучше потрогайте вот эту штуку — бархат, настоящий бархат! Честное слово! Пройдоха Ендрик сам ездил за ним в Варшаву! — затараторил старик, указывая на обивку большого старомодного дивана. — И пружины новые, о!.. — И он с силой ударил кулаком по сиденью. — Под быком не сломаются, не то что под вами, разрази меня гром!

— Верю, — шепнула Янка, еле сдерживая смех.

— А это вот старинные рисунки, — указал он на картины, изображающие мифологические сцены. — Ксендз поморщился, когда их увидел, да и то, с позволения сказать, эти девки немного того… голые, а выбросить жалко, вон рамы-то какие! — И он с наслаждением стукнул палкой по бронзе. — А чтоб они не срамили глаз, я велел столяру чуть-чуть помазать их лаком, и все тут!.. Что, красиво?

— Очень красиво! — Янка с интересом рассматривала великолепные рамы в стиле ампир, но сами картины, потемневшие под лаком, видны не были, только две головки богинь проступали светлым пятном.

— А вот это столовая; здесь вся мебель отличная, смотрите, — он отпер буфет, выдвинул ящики, позвенел ключами, с наслаждением побарабанил кулаком по столешницам и ножкам. — Не дуб, а железо, разрази меня гром!

— В самом деле, очень красивая комната, — ответила Янка, с интересом разглядывая открывшийся из окна вид на парк и озеро.

— Что, красиво?.. Ага! Я сам говорил, вам это понравится; вот только летом слишком много птиц: дерут глотки всю ночь, нельзя спать; спасибо, Ендрусь перестрелял половину, стало теперь потише.

— Соловьи?

— Ну да, этой дряни было больше всего. Ну их к лешему. Пойдемте-ка лучше в зал, посмотрите, как Ендрусь ловко все там устроил. Пройдоха парень — на все руки мастер, ей-богу!

Палкой раздвинув портьеру, он пропустил Янку вперед.

Зал был огромный, с четырьмя высокими окнами, заставленный дорогой мебелью; у стены возвышалась эстрада для музыкантов.