Брусилов

«Славный мальчик, — думает он, листая письмо Игоря и стараясь припомнить его лицо, мелькнувшее перед ним в день Георгиевского праздника среди других молодых лиц, — он так же честен и прямодушен, как его отец… Неизмеримо больше знает, настойчивей, но, боюсь, так же кончит, как и отец его, — бесславно, чудаком… Правдой стену не прошибешь. Нет. Вот я — начальник штаба верховного — тружусь над его письмом. Казалось бы — есть чем гордиться молодому человеку! А если бы он знал, чем это кончится… ему бы в пору застрелиться. Мое внимание того же стоит, что и мой гнев… Предав его военному суду за «возмутительные речи», я, пожалуй, оказал бы больше чести этому борцу во славу русской армии…»

Часы на письменном столе отзванивают три меланхолических удара. Глухая ночь. В открытые окна веет горьким запахом распустившихся каштанов. Неусыпно горят звезды. Начальник штаба верховного трудится…

А через три дня совершенно секретно, в собственные руки, он получает ответ от главнокомандующего Западного фронта — генерал-адъютанта Алексея Ермолаевича Эверта.

Письмо, как и надо было ожидать, чрезвычайно обстоятельное.

«…Во всякой армии, — рассудительно пишет командующий, — даже после удачных боевых дел, найдутся недовольные, с подорванной нервной системой, высказывающие резкие суждения как о ходе боевых дел, так и по отношению к начальникам. Автор сообщенного вами письма, — имея хлесткое перо, будучи сам, видимо, с подорванной нервной системой, подбирая только мнения недовольных, суммируя и обобщая их, — рисует настроение армии в таких мрачных красках, в которых она могла бы находиться только в период деморализации. Считаю долгом заявить, что армия далека от того состояния разложения, которое, видимо, представляется автору этого письма…»

И далее все так же размеренно и невозмутимо рассуждает его высокопревосходительство. Он находит, что вполне естественно, если у нас велика убыль в людском составе, так как мы не располагаем достаточным количеством снарядов, и с этим приходится мириться. Тем более вредно, на его взгляд, давать повод думать, что прав автор брошюры о верденской операции, брошюры вредной и напрасно у нас имеющей хождение, в которой автор приводит мнение французов, что «нельзя бороться людьми с техникой противника», и цитирует приказ немецкой пехоте: «Не лезь на препятствия раньше, чем они будут разрушены артиллерией». Нам, русским, такие распоряжения не к лицу, — убежденно заявляет Алексей Ермолаевич, — мы не можем иначе и должны лезть…

— Должны лезть, — повторяет Михаил Васильевич, наливаясь бессильной яростью. — Должны и лезем в петлю!

Он ждал такого ответа, так же, как предвидел и то, что Куропаткин вовсе не ответит. По привычке на всякое обращенное к нему слово высказывать свое мнение, он, так же, как и на письме Трепова, делает пометку на письме Эверта:

«Нужно изучать наши слабые стороны, а не закрывать на них глаза. Болезнь надо лечить, а не загонять ее внутрь. Шила в мешке не утаишь. Надо понять свои ошибки и исправлять их на деле, а не самооправданием».

Но отложив перо, болезненно морщится. Ему стыдно за самого себя. Кому нужны эти плоские сентенции! И, наливаясь все более бессильной яростью, он резким движением срывает конверт с самого плотного пакета.

На конверте штамп министерства внутренних дел. С этим министерством у Алексеева связано представление как о чем-то наиболее косном… Козлиная седая борода, нафабренные усы, поволока похотливых глаз…

Брезгливо и настороженно Михаил Васильевич листает объемистую записку. Под сединой коротко стриженной щетинки на висках выступают все ярче багровые пятна — предвестник бури.

Глаза становятся совсем узкими, колючими. Но вышколенное долгой военной муштрой терпение преодолевает гнев. Алексеев прочитывает до конца проект «Положения о контрразведке», состряпанный Резанцевым и подписанный товарищем министра внутренних дел. Только красный карандаш резко отчеркивает на полях тот или иной параграф. Брезгливость в лице, в приподнятости плеч, в движении руки.

Закончив чтение, Михаил Васильевич ногтем отодвигает от себя записку. Он не пишет на полях, как обычно, свое мнение. Он вызывает к себе генерал-квартирмейстера.

— Вот, — говорит он, глазами указывая на записку, — возьмите, прошу вас, Михаил Саввич… передайте Терехову — это по его части. Пусть даст свое заключение… после чего составьте по форме ответ. В основу ответа положить принцип — на театре войны нечего изменять. Жандармским организациям исполнять свои обязанности вне театра военных действий.

Сдерживаться все труднее… Багровые пятна сползают на скулы. Пустовойтенко оглядывается — где тут поблизости графин с водой? Но Михаил Васильевич хватает первую подвернувшуюся под руку бумагу, давая понять, что хочет заняться очередным делом. Михаил Саввич осторожно принимает со стола «записку» и удаляется.

Михаил Васильевич откидывается на спинку кресла, закрывает глаза, пытается выключить сознание.