Брусилов

Атаману не сперечишь — делай, что велит. И спрашивать не стали — сами догадливы! Очень уж злы были на куркулев. А тут из-под носа!.. Отбили мы им крыло у волокуши! Вытянули свое — серебром играет, одна к одной, как целковые. Подняли парус, а халявинские кричат нам, ругаются. Увидели черный парус, признали; Жоры Долбы артель. Выбежал сам Халявин. «Ну, вернитесь только, сучьи дети, в тюрьме сгною, воры!» — «От вора слышу! — куражится Долба. — Приеду осенью краденым меняться. Барабульку на табак!» — «Смотри, как бы тебе голову свою заместо барабульки не оставить», — поддает Халявин. «Такому дураку и моя голова не поможет», — перекрикивает его Долба. «А я ее собакам отдам», — кричит Халявин. «Собаки слопают — умнее станут, от хозяина уйдут — батракам дорогу укажут!» — загоняет его Долба. «Ах ты, хохол голопупый!» — кричит Халявин. «Сам ты куркуль, сучья косточка!» И пошли один другого хлеще. Уж на что рыбаки слова не скажут без матери — оттого и вода в море соленая, — тут и мы диву дались.

Вот ругня! Казаки подхватили — давай рыбаков мылить, а рыбаки побросали волокушу — на казаков. Нас далеко в море отнесло, а все слышен гуд — ругаются!

Солнце обуглилось, в воду садится — заштилило. На веслах идти не с руки — намахаешься, время упустишь. Аселедка — рыба нежная, ее и часу держать нельзя без рассола — сгноишь. Стали на якорь — трое волокушу убирают, трое с аселедкой управляются. Сами поглядываем — нет ли погони… Рыбкой шлепаем, молчим. «Уж лучше бы, — думаю, — пришли отбирать, что ли… на берег погнали бы, ну в холодную заперли — и делу конец… а тут чего еще не натерпишься… вся жизнь под кручу…»

И даже шутовать позабыл. Море, когда заштилит, тишиной сердце нудит. Море петь должно. А тут еще Жора сидит на корме, на меня смотрит, зубы скалит, причитывает:

Жил Нестерка,
Детей у него шестерка,
Работать ленится,
А красть боится.
И не знает, чем кормиться…—

поддевает на шутину. Когда море молчит — какие шутки? Что ни скажешь — все невпопад. Ему — Долбе — хорошо, холостому. «Я, — говорю, — другую сказку знаю: жил господин, как перст один, и сам воровал и других подбивал». — «Уж не я ли тебя подбивал?» — спрашивает Долба. «А кто же?» — отвечаю. «Я? — кричит Долба и идет ко мне. — А не Халявин подбивал?» — «Зачем же Халявин, — говорю я и тоже становлюсь на ноги. — Халявин работу давал». Уступить не хочу. «Не Халявин тебя, дуроплета, в море выгнал? Я тебя берега лишил?» Оба мы здоровы были. Долба чуть повыше, пошире в плечах. За грудки схватились — кровь в глаза, знаю, нет правды в нашей сваре, а будем биться до смерти. Штиль эта проклятая!..

«На атамана руку подымаешь?» — кричит Долба. «Такого атамана-вора утопить мало», — отвечаю я. «Так-то ты побратался со мной, акула! — кричит Жора и трясет меня за грудки. — Любить обещал?» — «Люблю, — отвечаю ему, — а пощады не дам!»

Едва нас розняли… За дракой нашей — солнце нырнуло вглубь, ночь полегла. Молчком аселедку убрали, обсолили, хлеба пожевали и спать. Жора Долба на вахте остался — ветер сторожить… От обиды мне и спать не хотелось, а лег — не заметил, как заснул. Слышу, кто-то треплет. Глаза открыл — Долба надо мною. И пришло мне несуразное — сейчас Жора убивать будет. Вскочил и за глотку его — душить. «Очхнись, — кричит Жора, — ослобони!» Поотпустил его малость, — он на меня: «Да ты что, взаправду последнего ума решился? Потрошена твоя голова! Сын к тебе приехал» — «Сын?» Тут только заметил — стоит мой Пашка-старшой, ему тогда девять годов было, спроворный пацанок. «Тебе что надо?»