Брусилов

Все зашумели, сидящие повскакали с места.

— Скандал! Безобразие!

Вдоволь насладившись произведенным впечатлением, поручик продолжал:

— Конечно, в директиве сказано, что мера эта вызвана необходимостью решительно атаковать Ковель, направляя главный удар через Камень-Каширский. Но мы-то с вами знаем, в чем тут заковыка! Непосредственный виновник перемещения — Безобразов. Он Брусилова иначе не называет, как «лошадиная морда»… Это мне под честным словом рассказал приятель из штаба Особой. Но тут не один Безобразов! Тут, господа, пахнет таким…

И поручик покрутил большим мясистым носом.

— Вы поступаете крайне опрометчиво, господин поручик, разглашая непроверенные слухи, — насупясь, промолвил Смолич и тотчас же почувствовал неловкость за свое вмешательство. Он сам был уверен, что все рассказанное офицером — правда, даже закономерная, убийственная правда.

Игорь поймал на себе подозрительные, недоброжелательные взгляды.

Поручик приложил руку к козырьку, стукнул каблуками.

Смею заверить, господин капитан, что слухи проверены вполне и уже перешли в действие. Гвардия перекидывается на новые позиции, и вам придется ее ловить в другом месте, — прогудел бас с явной усмешкой. — И если бы не Брусилов, быть бы столпотворению вавилонскому, факт! Но, благодарение Богу, у него добрые старики под рукой и мертвая хватка. Сахаров колошматит немцев, а наш дидко Лечицкий занял Надворную и Станиславов, а этот не фунт изюму! Я таки удостоился поглядеть в Станиславове на памятник Мицкевичу. Большой поэт и верил в порядочных людей, которые еще не перевелись на Руси.

Все это поручик проговорил единым духом, не отрывая от Игоря блестящих, бесстрашных глаз.

Игорь, ничуть не оскорбленный такой смелостью, любовался им и даже чувствовал к нему благодарность. «Он, видимо, из Березовых», — подумал Смолич и, поднявшись, стал пробираться к выходу, только кивнув поручику сочувственно головою.

Уже за порогом коридора он услышал сдержанный голос:

— Гляди ты, гвардейская штучка, сбежал!

Игорь нисколько не огорчился. Стоило только сказать им, что он адъютант Брусилова… Но Игорь ничего не сказал. Не все ли равно? Важно то, что все они движимы единой горечью, и, несмотря ни на что, дело Брусилова торжествует.

Приятная прохлада встречного ветра овеяла разгоряченное лицо Игоря. Он провел рукой по волосам, влажным от пота, расстегнул ворот рубахи и глянул на разворачивающиеся перед ним веером золотые под солнцем поля.

Шла уборка хлебов. С холма на холм переливалась широкой волною блестящая стерня. Ровными рядами убегали назад снопы пшеницы. Давно ли тут шли первые брусиловские бои! Кое-где еще виднелись проплешины от стоптанной в мае озими. Поскрипывали, колыхаясь золотым горбом, телеги, снопы помахивали колосьями… Поезд круто поворачивал на запад, вагон раскачивало из стороны в сторону, он был в хвосте, в разбитые окна несся упругий ветер, задувал тонкую, как мука, белую пыль, пепел от паровоза, который был теперь виден из двери трясущейся площадки вагона. Вороны гнались за поездом, и казалось, что они неподвижно висят в горячем голубом воздухе, напрасно взмахивая крыльями…

Что-то кольнуло в сердце. Игорь, вздрогнув, схватился рукою за нагрудный карман рубахи. И тотчас вспомнил о последнем письме Любиньки и понял, что что-то неимоверно важное для него таится в маленьких строчках этого письма, в строчках, которых он раньше не сумел прочесть и понять как следует… Он торопливо на ощупь нашел среди других бумажек это письмо и тотчас же напал глазами на нужные строки… Да, Любинька писала совестливо и скупо о том, что, кажется, она в положении.

Теперь Игорь понимал и читал другое: самое большое и важное пришло в их жизнь — не кажется, а наверное Любинька станет матерью… Игорь держал тоненький скрипящий листок почтовой бумаги перед глазами, но смотрел поверх листа, в поля с бегущими навстречу снопами, и в глазах его был испуг, а губы виновато улыбались…

Поезд мчался к Луцку. Он вез на пополнение старым солдатам сотни новых человеческих жизней. Никто не знал, жизнь или смерть ждет его там. Но маршрутный несся неотвратимо.

Эпилог

I

Алексей Алексеевич сидит у себя в квартире, в Москве, в Мансуровском переулке. На нем тот же френч, что был в летнюю кампанию 16-го года. На плечах нет генеральских погон, на шее и в петлице нет никаких знаков отличий.

И кажется, глядя на его худую, чуть согнутую над письменным столом фигуру, что ему так легче сидеть по-стариковски, незаметно, без генеральских регалий, рядовым гражданином, строго и взыскательно перебирающим свое прошлое…

Он не только вспоминает — он судит, он размышляет, он продолжает жить тревогами своей родины, старается разглядеть будущее своими посветлевшими, еще более ясными, чем были, глазами, он ищет для себя место в этой незнакомой будущей жизни не для того только, чтобы поддержать свое существование, но чтобы действовать, отдать остаток своих сил и знаний родине. Воспоминания, которые он пишет, так как у него теперь много свободного времени, — не отдых, а напряженное действие, подведение итогов.