Брусилов

— Значит, по-вашему, все, что говорили, — вздор?

— Что вы! Помилуйте! Сущая правда, а не вздор.

— Ну?

— Ну и хорошо, что заговорили. Даже такой зубр и закостенелый черносотенец, как Пуришкевич, и тот в колокола ударил. Вот и Кутепов мой — хоть и дурак, а и тот засучил рукава. Я его шире размахнуться подбиваю. Шире валяй! Повыше! — Мархлевский рассмеялся.

— Не понимаю я вас, — упрямо огрызнулся Игорь.

— Чего же не понять? В Евангелии, кажется, ясно сказано: «Придет час, когда и камни заговорят». Вот они и заговорили.

Игорь схватил Мархлевского за рукав шинели.

— Вы действительно считаете нас младенцами?

Мархлевский произнес серьезно:

— Большинство из вас — политические младенцы. А Пуришкевич — политический шарлатан.

— Благодарю.

Игорь прибавил шагу. Он боялся своей несдержанности, где-то глубоко в душе не хотел ссоры с Мархлевским.

— Да вы не сердитесь, — добродушно убеждал его капитан, не умея соразмерить свой шаг с походкой Игоря: он был мал ростом и коротконог. — Вы и тогда на меня сердились и теперь. А право, не за что.

Игорь смягчился, попытался идти медленно, в ногу.

— Вы совершенно правы — в политике я очень несведущ, но мне кажется, что каждый честный человек…

— Бросьте, милый, — задушевно перебил его Мархлевский. — Стоит ли говорить! Кричи, не кричи, а революция все равно сметет все это к черту.

Игорь принагнулся и заглянул соседу под козырек.

— Вы революционер? — спросил он пытливо и требовательно.

Мархлевский усмехнулся.

— В лазарете вы меня за толстовца приняли, — ответил он, — а теперь революционером величаете. А я ни то, ни другое. Хотел бы замуж, да маменька не велит, — добавил он дурашливо и горько. — У меня мать чудесная. Такой другой не сыскать. Мы с ней вдвоем живем. И кофе пить очень любим. Но все-таки, скажу вам, — перебил он себя, — я настолько умен, что кое в чем разбираюсь и на пуришкевичскую глупость не пойду.

— А я пойду, — холодно ответил Игорь и взял под козырек. — Честь имею!

VIII

Двадцать третьего сентября царь прибыл из ставки. Царица сообщила ему о назначении Хвостова[21] министром внутренних дел, а Константина Никаноровича Смолича его товарищем как о деле решенном. Царь подмахнул указ. Вырубова благословила Константина Никаноровича иконкой. Баронесса фон Флеше в своем особняке на Каменноостровском проспекте дала блестящий раут, первый в этом сезоне. Константин Никанорович был нарасхват. Он принимал дела, знакомился со служащими, перемещал, увольнял, назначал, вел переговоры с нужными людьми, ездил за информациями к Вырубовой, имел свидание с Распутиным, представлялся царю и царице. Он был упоен своим могуществом.

Все эти обстоятельства и дела не давали Игорю возможности подойти к старшему брату вплотную и разговориться на свободе. Однако все же ему удалось кой к чему приглядеться и вывести свои заключения. Константин Никанорович встретил его весьма благосклонно. Чин поручика гвардии, полученный вне очереди, Георгиевский крест, молва о личном подвиге Игоря — все способствовало тому, чтобы товарищ министра отнесся к младшему брату со вниманием. Игорь же не хотел высказываться перед братом начистоту. Неизменно вежливый по отношению к брату, он не был ни навязчив, ни холоден. Он заходил только тогда, когда его звали, оставался ровно столько, чтобы не показаться лишним. На рауте у баронессы Игорь перезнакомился со множеством людей, так или иначе вершивших распутинскую политику. Воспитанный, сдержанный, строгий, не бросающий слова на ветер молодой Преображенский офицер и георгиевский кавалер всем понравился. Фон Флеше очень сочувственно отозвалась о нем Константину Никаноровичу.

— Из него выйдет толк, — сказала она убежденно. — Он себе на уме, скрытен и чрезвычайно приятен в обращении. Совсем на английский лад.

Дважды Игорю удалось встретиться с министром внутренних дел Хвостовым. Министра залучила к себе баронесса, чтобы сблизить с Константином Никаноровичем. Хвостов, с обычной своей жизнерадостностью, расспрашивал Игоря о фронте и предвещал успехи. Улучив минуту, Игорь, заранее предвкушая удивление министра, сказал ему как бы невзначай:

— Недавно ваше имя с большой надеждой упоминалось в обществе офицеров у полковника Кутепова.

Тень испуга прошла по круглому лицу Алексея Николаевича, углы пухлого рта дернулись вверх в неясной фальшивой улыбке, на светлые глаза легла непроницаемая тень.

— А, вот как! — воскликнул он с наигранным добродушием. — Вы знакомы с милейшим Иваном Павловичем! У него бесподобная коллекция хорошеньких женщин. Счастливец! Передайте ему мой привет.

И тотчас же откатился от Игоря, мягко семеня ножками.

«Трус! — злорадно и горько подумал Игорь. — В какой гнусный зверинец я попал».

Манусевич-Мануйлов встретил Игоря как старого доброго знакомого.

— Ба! И это тот самый юноша, с которым я познакомился на Каменноостровском в день Манифеста[22]! Вы были тогда так счастливы, что, глядя на вас, я обрел свою молодость. Недаром месяц войны засчитывается за год. Вы стали взрослым.

Иван Федорович говорил легко, с улыбкой, по обыкновению, кидал слова точно бы на ветер.