Брусилов

Безвыходное положение они создали сами еще до начала боя. Фотографий неприятельских позиций нет у них до сих пор. Не учтено, сколько единиц искусственных препятствий и укрепленных построек противника надо разрушить и сколько времени нужно держать противника под артиллерийским огнем. Механически, гадательно прикинули снаряды на орудие! Так же, как и в мартовскую операцию, хотя об этом твердо было сказано на совещании 1 апреля, не налажено непрерывное питание снарядами. Подвоз не отвечает потребности. Войска, назначенные для поддержки боевой линии, лежат открыто часами под неприятельским обстрелом, коченея в холодной воде... Войска без сносных окопов — на исходной линии. А когда противник перешел в наступление, передовые части не могли противопоставить ему никакой оборонительной силы. И командование кричит, что положение безвыходно! И просит оттянуть его войска в резерв на месяц, потому что все лучшее погибло и будет жаль, если последние кадры уничтожат! Поздно жалеть! Крокодиловы слезы!

На эту отповедь Эверт в длиннейшей телеграмме ответил, что вполне согласен с мнением начштаба верховного, но думает, что наказание противника — особая операция, а не конец намеченной контратаки. Он-де еще с вечера пятнадцатого апреля знал, что толку не выйдет, но не хотел вмешиваться в распоряжения командующего... Вернуть утерянные позиции, конечно, можно было бы, но вместе с тем — стоит ли?

И дальше идет словесное плетенье, похожее на издевательство:

«Мне приказано серьезно наказать противника,— пишет Эверт,— и занять свои утраченные позиции... Но теперешняя позиция 35-го корпуса имеет небольшую глубину и командование принадлежит противнику, расстояние до которого 800—1500 шагов. При малой глубине позиции войскам трудно будет удержаться в случае неудачи на западном берегу реки Нарочь. В случае же занятия нами бывшей зимней позиции командование на всем фронте, кроме высоты 941 и 2, останется у противника. Но позиция выиграет в смысле глубины, хотя тыл ее совершенно открытый. Естественными узлами сопротивления этой позиции является роща, что восточнее Деревни Запарочь, высота 94 и 2. Двор Стаховицы, в котором сохранились лишь остатки каменных стен, расположен ниже и отлично наблюдаем с позиции противника, сильно над ним командующей. Все подступы к двору могут быть взяты под сосредоточенный огонь противником, что его совершенно изолирует. При таких условиях для нас он не может служить прочным опорным пунктом, но вместе с тем занятие его противником для нас тоже нежелательно, так как он является обеспечением правого фланга их основной позиции. Таким образом...»

И эта безграмотная, гнусная белиберда, явно рассчитанная на то, чтобы совершенно затемнить обстоятельства дела и оправдать свое бездействие, заполнила восемь телеграфных бланков!

«Вы полагаете, милейший капитан, что Эверт считает меня идиотом? Нисколько! Он знает, что к черту я его не пошлю. Не имею власти сделать это. Начну уговаривать. Прикажу, наконец, именем верховного... А он прочтет, телеграмму мою занумеруют по входящему журналу, затем выпустит исходящий, составленный по всегдашнему рецепту генерального штаба, и все останется по-старому, до очередного позора! Как об стену горохом, капитан Смолич! А если я вам скажу по секрету, что на Западном фронте безоружных сто шестнадцать тысяч триста девяносто четыре человека и из них сверх комплекта больше сорока двух тысяч, — тогда каким судом будете вы меня судить? Меня — чиновника в генеральском мундире, сделавшего все, по вашим словам, чтобы угасить священный дух нашей армии?..»

XVI

Нет сейчас в душе Алексеева ни страха, ни гнева. Он готов принять обвинение и ответить за все свои вины. Он знает, что самая великая вина его в том, что он сидит на этом месте, в этом кабинете, в котором он не хозяин. Но и уйти отсюда ему нельзя. Каждый, кто сидит здесь,— обречен на бесчестье. С ледяным спокойствием, похожим на отчаянность человека, потерявшего надежду на спасение, Михаил Васильевич берет чистый лист бумаги. Он обращается к главнокомандующему Эверту и Куропаткину.

«От одного из офицеров, служащего в действующих войсках, я получил письмо, которое почти полностью прилагаю ниже. Сведения, доходящие до меня из госпиталей, преимущественно Красного Креста и общественных организаций, где раненые офицеры и нижние чины свободнее и откровеннее делятся своими впечатлениями и своими мыслями с медицинским персоналом, подтверждают искреннюю правдивость автора письма, цитируемого ниже.

Вопросы, затронутые этим письмом, столь важны, значение их для ведения нами дальнейшей успешной борьбы столь велико, что я считаю необходимым ознакомить вас с ними...»

Начштаба пододвигает к себе пачку почтовых листков и снова перечитывает их, отчеркивая те места, которые считает нужным привести в своем письме. На эту работу уходит много времени. Михаил Васильевич делает ее добросовестно, как привык делать. Для очистки совести? Нет — по совести. Но он знает всю тщетность своих усилий.