Брусилов

Но, вглядевшись в глаза Алексея Алексеевича, он догадался, что ошибся, что за пушкинскими строками таится что-то большее, значительное, на что хочет указать ему Брусилов, а может быть, повторить самому себе. Смущенно Игорь шевельнул плечами, выпрямился. Рука Алексея Алексеевича упала на раскрытую книгу. Иволга, пронзительно и часто засвистав, сорвалась с вершины дуба и мелькнула в чащу.

— Народ, если хочет быть великим, непременно должен верить в свое величие и уважать себя,— проговорил наконец Алексей Алексеевич.

И чутье подсказало Игорю, что ни приход его сюда, ни разговор, ни чтение Пушкина не отвлекли командующего от какой-то одной мысли, что с нею он не расстается и все связано с нею, она сама рождена той работой, какой полон он все эти дни.

— И наш Пушкин правду этого всем сердцем чуял. В первейшую заслугу ставил себе, что чувства добрые лирой пробуждал... Пушкин... он, к сожалению, редкий у нас талант, с таким убеждением... Один, пожалуй, он сознавал, что нужно «собрать в кучу» все хорошее в русской жизни, чтобы умилить читателя, растрогать, благородно взволновать и заставить полюбить невидимый дух народа нашего, воочию оглядеть могущество его и красоту... Пушкин не успел до конца справиться с этой задачей, вспомни его неосуществленные замыслы... Его дополнил Лев Толстой «Севастопольскими рассказами», «Войной и миром», а дальше соблазнился духом не жизненной правды, а идеальной, всегда исторически лживой... Ты скажешь, что современность неблагоприятна для всего высокого и великого, но это ложь. По мелкому и низкому надобно бить, конечно! Но именно потому, что высокое и великое всегда в народе живо. Ударять по злу надо, подымая высокое. Потребность в священном и великом не должна погасать в народе, достойном величия. Народ должен быть аристократом от верхов донизу. Это трудно, но осуществимо. Вспомни гомеровского богоравного свинопаса! Разве мы теперь не видим его на поле битвы? Ты правдиво изобличил зло в своем письме, Игорь,— добавил Брусилов и снова потрепал его по плечу,— именно потому, что не забыл о добром в русском человеке...

И тотчас же, подняв голову и насторожившись:

— Ты слышишь?

Игорь тоже насторожился. Согласный строй лесного хора нарушился внезапно. Пронзительно вскрикивая, вихрем пронеслись, сомкнувшись в стаю, черные дрозды, затихли иволги, послышался хруст ломаемых веток, заржал конь, вкруговую по лесу пошел гомон.

— Так и есть! — вскочив, вскрикнул Игорь.— Это за вами! Казаки...

— Целый взвод,— спокойно подсказал Брусилов.

Он запрятал томик Пушкина и кисет в карман, поднялся, одернул по-солдатски рубашку, подтянув ее в складку у ремня на спине, надел фуражку. Усмешливые огоньки пробежали по глазам, и, взглянув на часы у запястья, он промолвил:

— На целых десять минут опоздал. Но какой чудак все-таки распорядился погоней?

Из-за орешника на поляну выходили казаки, держа в поводу коней.

— Распорядился его высочество Михаил Александрович,— поспешил объяснить Игорь.

— А-а! — протянул Алексей Алексеевич с едва уловимой иронией.— Ну, понятно...

И быстрым шагом вышел на поляну, навстречу казакам.

XXI

Нет, Алексей Алексеевич не отдыхал, сидя в роще, не отвлекался за чтением «Руслана и Людмилы», Пушкин помогал командующему в его полководческой работе, как все, что попадалось теперь в поле его зрения.

В этом убедился Игорь очень скоро на личном опыте, едва лишь выехал из штаба и попал на места работ — на передовую, в прифронтовую полосу, в резервные части. Брусилов направлял его с другими офицерами своего штаба во все концы многоверстного фронта. Пришлось поездить и в поездах, и на машине, и верхом, случалось пробираться пешочком по наезженным тропам, перепрыгивать с кочки на кочку по Пинским болотам...

С каких только мест в те дни Люба не получала писем от него! Из Пинска, из Сарн, из Олевска, из Ровно, из Шепетовки, из Тарнополя, из-под Черновиц, отовсюду, где можно было на минуту присесть, набросать несколько строк, запечатать их в конверт с уже готовым адресом, написанным самой Любинькой. Она снабдила мужа запасом конвертов с собственным адресом и маркой: «Почтовая станция Улла, Витебской губернии, имение «Стружаны», ее высокоблагородию Любови Прокофьевне Смолич». И каждый раз, вынимая из походной сумки такой конверт, Игорь не мог без растроганного волнения не перечесть этот адрес, эти старательно выведенные слова «высокоблагородие» и «Смолич». Он знал, как втайне наивно гордилась ими жена, его Любинька. Он знал существо ее гордости, так далекое от тщеславия. Он знал, как верит она ему и чего ждет от него, И это познание удесятеряло его рвение. Не обо всем можно было писать жене, и все же скупые строчки только тогда удовлетворяли Игоря, когда в короткую строку: «Работаю и счастлив, что дела идут на лад» было вложено сегодня то, что вчера удалось добросовестно и горячо провести в жизнь...