Брусилов

— Он у них давно уже прижился... При посадке в Ровно солдаты заметили его исчезновение. Очень обижались: вот, мол, изменил, подлец... Поезд миновал станцию, пошел полным ходом... Волчок увидел знакомые лица и припустил вдогонку. Бедняга бежал, солдаты кричали ему, подбадривали. Верст пять не отставал. Не так ли?

— Так точно, не меньше пяти.

— Наконец выдохся, упал, собрал последние силы, снова нагнал, а тут поезд пошел по решетчатому мосту — как преодолеть? И все-таки побежал! И перебежал! А поезд уже далеко... Его манили, махали платками. Он тявкнул, сел и долго провожал поезд глазами... Солдаты этого никак забыть не могли. Очень они приехали хмурыми. Я думаю — в чем дело? А они как-то связывали,— понимаете,— и жалость к собаке, и то, что она пропала, не к добру перед боем... И вот сегодня... ты расскажи, как это вышло...

— Пошли мы, ваше благородие, утречком прибираться, — с улыбкой глядя на Игоря, заговорил ополченец,— а Лушников как закричит: «Смотрите, ребята, Волчок прибыл!» Действительно, гляжу — лежит грязный весь, совсем без дыху. . даже на ласку безответный… только маленько хвостом шевелит... как виноватый в глаза смотрит.

Ополченец прикрыл ладонью собачью морду, почмокал губами. Собака визгнула.

Игорь глянул внимательней на солдата. Он был широкоплеч, коренаст, большеголов, лицо, конопатое от оспинок, сияло доброй, спокойной улыбкой.

— Ничего, теперь мы всем семейством,— сказал он и с той же улыбкой посмотрел на Игоря.— Волчок у нас строгий — за порядком смотрит, его народ стыдится, старается.

Линевский тоже взглянул на Игоря и тоже улыбнулся и, отпустив ополченца, сказал убежденно;

— Я как-то и сам, знаете ли, обрадовался собаке. Во всей этой истории, знаете... очень все это хорошо и кстати, уверяю вас... Очень кстати и хорошо, — повторил он и потер свой круглый, начисто выбритый подбородок...— Этого не объяснишь... и, пожалуйста, не думайте - никакой мистики, а просто... добро всегда к доброму, верьте моему слову… - И, оборвав, с виноватой усмешкой перебил себя: — Ну, вы опять подумаете — штафирка зафилософствовался.

Игорь тепло глянул на этого и впрямь до сих пор еще нелепого в своей форменной гимнастерке штатского человека, московского философа и мечтателя арбатских переулков, вспомнил, как сидел с ним на его наблюдательном пункте в февральское утро перед боем, и сказал от души:

— А мне не раз приходили на память тютчевские строки, которые вы мне тогда на наблюдательном пункте прочли:

Но мы попробуем спаять его любовью...

— Ну конечно! Ну а как же! — вскинулся Линевский и опять схватился за подбородок, ожесточенно потер его.— Да вот посмотрите, вот...

Он поманил Игоря за собою, усадил на приступочку бревенчатого, прикрытого дубовыми ветками шалашика, вытащил из кармана какую-то бумажонку, сунул ее в руку Игоря.

— Прочтите.

Игорь тотчас же догадался:

— Немецкая прокламация? С «Таубе»? Мне уже попадались.

Но все-таки прочел:

«Солдаты, у австрийской границы русская армия разбита. Много русских солдат осталось на поле боя. В Москве и Одессе волнения. Чтобы вы не сдавались в плен, вам начальство говорит, что мы мучаем раненых и пленных. Не верьте этой клевете. Да где же нашлись бы палачи, чтобы убивать стотысячную армию русских пленных! Ваши пленные теперь спокойно проживают внутри нашей страны, вместе с французами, бельгийцами и англичанами. Они очень, очень довольны. Не стоит умирать за потерянное дело, живите у нас для жен и детей ваших, для вашего родного края, для новой и счастливой России...»

— А? Что вы скажете? — округлив голубые глаза, вскрикнул Линевский, когда Игорь вернул ему бумажонку.— Вы понимаете, на чем они играют? На самом, на самом больном... Но я не о них... А вот что сказал мне Семушкин... Вы его знаете — разведчик, умница... со мной запросто, подаст бумажонку и говорит с усмешкой: «Вот вам, ваше благородие, тонкая бумажка—хороша для закурки... А насчет счастливой России, так мы и без немца обдумаем...» Вы только вникните! Семушкин выразил общую мысль: руками врага счастья себе не добыть. Не пойдет наш народ на такую приманку! Просчитается немец!

Линевский пристукнул мягким своим кулачком по коленке.

Игорь, помедля, ответил:

— А насчет счастливой России... вы полагаете, Семушкин думает?

Игорь подчеркнул последнее слово, внезапно получившее для него совсем новое, серьезное, пугающее своей огромностью значение, и тотчас же, не желая услышать прямой ответ, обязывающий к чему-то, к чему он сам не был готов, перебил себя:— Но, собственно, я не могу уловить, какую вы находите связь между этим вот фактом и строками Тютчева о единстве, спаянном любовью?..

— Ну как же! Ну, Господи! Ну как же не видите?— воскликнул Линевский.— Ну, это же нельзя объяснить! Это же вы не можете не чувствовать!

И так убежденно прозвучало это восклицание, что Игорь не стал больше допытываться. Он поднялся и, крепко пожимая руку поручика, произнес:

— Я сейчас знаю и чувствую только одно: все мы на нашем фронте готовы к тому, чтобы выполнить свой долг до конца. И в этом уже наше счастье и наша победа.

II