Брусилов

У костра сидело четыре солдата, пятый лежал на животе головой к костру, — подбрасывая под котелок хворост. Игорь пригляделся. Что-то в лежащем солдате показалось ему знакомым... Солдат, сидевший рядом с лежащим, виден был до колен, высоко подобранных. На коленях он держал листок бумаги и медленно, с заминками читал, ставя ударения в самых неожиданных местах, отчего спервоначалу трудно было разобрать слова. Остальные трое, сидевшие по другую сторону костра, то скрывались совсем за столбом дыма и искр, то на мгновение появлялись, и тогда видны были их коротко стриженные круглые головы и голые плечи.

Вслушиваясь, Игорь уловил перечисление бесконечного числа имен и поклонов и тотчас же понял, что читают письмо, и письмо это пришло из деревни, от жены к мужу, и что адресовано оно непременно вот этому лежавшему на животе солдату. Лицо солдата полно было сосредоточенного и счастливого внимания, губы шевелились вслед за произносимыми чтецом словами. Он подкинул в костер сосновую ветку, костер зафуркал, затрещал, веселое пламя полохнуло вверх, осветив лицо лежавшего так ярко, что каждая черточка его заиграла. Щеки, вскрылья широкого носа, бритый крутой подбородок были густо и мелко изрыты оспой и так прохвачены солнцем, что цветом своим напоминали крепко просоленную и провяленную рыбу; глаза из-под слегка припухлых век глядели светло, открыто и счастливо.

По этим-то глазам, еще до того, как обратить внимание на конопатки, Игорь узнал в лежавшем того ополченца, который рассказывал Линевскому о Волчке. Игорь тотчас же заметил и собаку. Она показалась теперь куда больше, черно-дымчатая шерсть на ней распушилась, отсвечивая взблесками пламени, уши торчали торчком, черный блестящий нос и верхняя губа сморщились над оскаленным рядом ослепительно белых зубов. Волчка держал за обе передние лапы один из трех солдат, которые сидели от Игоря по ту сторону костра. Солдат похлопывал собачьими лапами себя по коленям, а Волчок возбужденно и вместе с тем осторожно покусывал ему пальцы. По выражению лица солдата и по морде собаки видно было, что это занятие доставляет им обоим удовольствие.

— «И еще кланяется тебе Афанасий Степанович»,— раздается напряженный от старательности голос чтеца. Игорь не стал слушать, а только глядел на этих людей, на костер, на собаку, так ладно и гармонично слитых с душистой и звездной ночью. Он ни о чем не думал и даже, казалось ему, позабыл вое то, что занимало его мысли последние дни, всю остроту непрестанного ожидания и подъема душевных сил, в каком он находился еще за несколько минут до того, когда писал жене письмо. А вместе с тем именно сейчас, тут, на берегу реки, скрытый тьмою ночи, став невольным соглядатаем чужой жизни, Игорь полнее, чем когда-либо, проник каким-то шестым чувством в существо назревающих событий, во внутреннее их значение для себя. Что-то в нем потянулось к людям и так зацепилось за них, что уже нельзя было оторваться. Это не похоже было на те чувства, какие владели им, когда он писал Брусилову. Те чувства шли от рассудка, от его понимания чести и правды, от любящего, возмущенного в своей патриотической гордости сердца, а сейчас чувства эти владели им вне сознания и похожи были на дыхание: дышишь и не замечаешь, что дышишь, но внезапно волна свежего воздуха ворвалась в грудь — и Боже мой! вдруг поймешь, какое счастье дышать!

Игорь и не заметил, как прервалось чтение письма, как солдаты, кроме одного лежащего, зашевелились, заговорили разом, залаял Волчок. Игорь смотрел на лежавшего ополченца и был счастлив его счастьем, Ополченец приподнялся и, повернувшись к Игорю профилем, чуть закинув голову, широко смотрел в небо на звезды. Такое выражение лица могло быть только у очень ясного и счастливого человека. И Смолич, еще не расслышав его слов, знал уже, что он говорит о своей жене, о себе и слова его пытаются скрыть, не выдать полноту счастья и вместе с тем дают понять слушателям, что говорящему не в диковинку это состояние счастья.

Но то, что услышал Игорь, оказалось далеко не веселым, хотя рассказывалось веселым и даже смешливым голосом, ни на мгновение не утрачивая какой-то глубинной силы и счастья. Но эта-то противоречивость тона речи и существа рассказа и оказала на Игоря то благотворное и окрыляющее действие, которое вдруг озарило перед ним сущность его собственного томления, непреложность назревающих событий и противоречивость их воздействия на жизнь и судьбу каждого в отдельности и всех вместе.

Во все продолжение рассказа ополченца, которого солдаты, как запомнил Игорь, звали Ожередовым, ничто, кроме желания не проронить ни слова, наслаждения каждым словом и изумления перед своеобразием речи рассказчика, не занимало Игоря и не отвлекало его внимания. С таким же, очевидно, вниманием слушали Ожередова и его товарищи. Никто его не перебивал, изредка только кто-нибудь вставлял словечко одобрения, сочувствие, или возмущения тем, о чем повествовал рассказчик.