Брусилов

Рыбак глубоко вздохнул, облизал губы и увидел склоненную над ним голову в казачьей фуражке. Он сделал отталкивающее движение и стиснул зубы, заводя под лоб голубые, подернувшиеся туманом глаза.

Казак продолжал бинтовать рану. Он усмехнулся угрюмо и отнесся к Игорю:

— Это он от меня, ваше благородие. А ты что, иногородний? — обратился он к Ожередову. — Да и то сказать, не без дела... стародавняя наша вражда...— И, обтирая окровавленные пальцы о шаровары, взглянул на раненого с любопытством.— Откуда будешь? С Азова?

— С Долгой, — едва слышно хрипнул Ожередов.

— Рыбак, — утвердительно сказал казак и опять глянул на Игоря.— Я сразу признал — рыбак!

— Рыбак, — ответил Ожередов. И глаза его оглядели казака и офицера, склоненных над ним. — Вот привелось... сквитаться...— Былая задорная улыбка мелькнула на его посиневших губах, но тотчас же погасла,

— Тоже квит, — усмехнулся казак,— я не для квита, а по боевому товариществу оказал помощь, понимать надо! — И, подхватив на руки грузное тело Ожередова, пошатываясь, поднялся с колен. — Ох, здоровы эти рыбалки... Соленые...— сказал он, подходя к коню, мирно щипавшему траву.

Ожередов застонал и крепко ухватился сгибом руки за черную от загара шею казака.

Лицо его покрылось мертвенной бледностью, нижняя челюсть отвалилась, храп заклокотал в горле, глаза померкли...

Игорь отвел глаза, чтобы не выдать набежавшей слезы.

XX

В густом бору, растянувшемся на многие версты по песчаному всхолмью плато, точно всплывшему из болот на ягодную поляну, собрались все те, кому посчастливилось остаться в живых после боя. В узком конце поляны между двух берез на веревках повесили большую икону Нерукотворного Спаса, перед нею поставили складные, в виде ширмы, царские врата и престол, покрытый парчовой скатертью, налепили по ветвям молодого сосняка, пустившего бледно-зеленые ростки, похожие на тоненькие свечи, настоящие свечи, зажгли их, и началась панихида.

Игорь вышел на поляну, когда все уже были в сборе. Солдаты в несколько шеренг поместились в широком конце поляны. По правую руку от самодельных царских врат встали офицеры полка, по левую сгрудились певчие полкового хора. За желтыми стволами старых сосен расположились музыканты бригады со своими блестящими медными инструментами.

Бригадный генерал со штабом, квартировавшим неподалеку, стоял у самых царских врат. Сейчас же за ним на носилках, поставленных на сосновые чурбашки, лежал убитый командир полка, за ним в ряд — изрубленные останки капитана Виноградова, прикрытые простыней, и трупы трех молодых офицеров, с открытыми, розовыми от лучей заходящего солнца, безусыми лицами... Далее — ряд за рядом, прямо на изумрудной траве и земляничной поросли — вытянулись нижние чины. Игорь не сумел их сосчитать.

Священник читал молитвы тихо, но внятно. Слабый голос его слегка дрожал, и Смоличу казалось, что голос этот идет откуда-то со стороны, настолько он не вязался с вихрами непокорных волос и носом-сапожком самого священника. В голосе этом, звучавшем без всякого усилия, чувствовалась ни перед кем не рисующаяся скорбь. Казалось, не было ни этого священника, что-то делающего перед царскими вратами, ни самих этих царских врат, ни стоявших с торжественно-строгими лицами бригадного генерала и офицеров, а были только столетние, уходящие в небо сосны, зеленая поляна в золотом освещении солнца, склоняющегося к закату, и эти белые, сомкнутые плечо к плечу тела убитых русских людей...

Игорь впервые испытал это чувство скорби, слитой с гордостью и благоговением, он не отдавал себе отчета, как родилось в его душе это чувство, так несвойственное его возрасту и умонастроению, но он целиком отдался ему, когда на тихий голос священника откликнулся солдатский хор. Пели солдаты полка, пели казаки, прибывшие на выручку пехоте, пели артиллеристы Линевского, тащившие на плечах своих пушки.

Растворяясь в доселе незнакомом чувстве, полузакрыв глаза, Игорь внезапно увидел, вернее даже не увидел, а ощутил в себе образ солдата Ожередова, его конопатое лицо, небольшие голубые глаз, то налитые кровью и великим гневом, когда он бежал мимо в пылу атаки, тяжело ставя ноги и держа почему-то двумя руками, как ружье, тесак, то добрые и тихие, когда он глянул на Игоря при их последней встрече...

Панихида шла к концу. Игорь медленно стал пробираться среди убитых.

Ему хотелось убедиться, что Ожередова нет среди них, что он не умер, хотя знал наверное, что с таким ранением не выживают...

Он прошел один за другим все ряды, приподнимая над застывшими лицами чистые куски холста, положенные заботливой солдатской рукой, и только в последнем ряду нашел того, кого искал. Рыбак лежал на спине со сложенными на груди руками. Живот был туго забинтован. Кровь и сукровица, проступившие через бинт, потемнели и заскорузли. Блестящие синие мухи ползали по бинту. Тяжелые разлатые ноги убитого были согнуты в коленях. Их, очевидно, так и не удалось распрямить...