Брусника созревает к осени

Пока Славка с Киркой убирали лишнюю землю и укладывали припасённые Ольгой Семёновной шпалы от узкоколейки вместо слег, Герасим дымил «беломориной», сидя на скамейке и рассказывал сочувственно кивающей Ольге Семёновне о том, что больше соли, чем сахару, отсыпала ему жизнь, да ещё перцу не поскупилась ухнуть.

– Мне ведь 69. Как ни поверни – всё равно 6 и 9. Хоть прожил я уже прорву годов, не хочется сидеть в валенке на завалинке, потому как человек артельный. Всё время на людях привык обретаться.

Спокойно, без жалоб и обид рассказывал Герасим, как на фронте был связистом.

– Когда бегал с катушкой проводов на горбу – ни одна пуля не брала, а потом поставили командиром взвода связи. Беготни не убавилось. Не зря говорили: вот бежит начальник связи, жопа в мыле – лицо в грязи.

Удалось раз в окопе посидеть и то зря: накрыл снаряд. Говорят, легко отделался: только ногу перебило. Загремел в госпиталь, а там сказали, что один выход: надо ногу ампутировать.

И без ноги я бойкости не потерял. Попросил сделать козлы для поднятия настроения раненых. Нарисовал на стене с открытки репродукцию картины Сурикова «Переход Суворова через Альпы». И больные, и даже врачи хвалили:

– Надо тебе, Канин, в академию художеств идти.

А я вместо этого в сапожники пошёл, потому что кормить стариков надо было. А потом женился ещё. Тоже забота.

– Изо всех сил ждали Победу. Придёт она, и случится избавление от бед и нужды, наступит неимоверное счастье. Пришла в дождливый день. Ревели и радовались. Вроде полная радость, а от сапожной лапы никуда я не ускакал. Мужик на деревяшке – не пахарь, не танцор, аккурат обутки шить, раз просто безногий, а не куцелапый.

Люди в войну пообносились, ходили в башмаках на деревянном ходу, в туфлях тоже на деревяшках – танкетками звали.

Народ валом валил ко мне. Хотелось новенькое, кожаное поносить. Я своё дело знаю, на колодки кожу натягиваю, подошвы деревянными гвоздями пришпандориваю, анекдоты травлю. Ко мне очередь и с кирзачами, и хромачами, а иные завёртывают просто посмолить самосад да меня послушать. Всё затоптано, окурками завалено, как на вокзале, а мне весело. Дымно, правда, как в газовой камере, а мне хорошо. Ребята-фронтовики заглядывают. Пришлось гармонь в руки взять. В общем, как в стихе всё было: «Наша Родина прекрасна и цветёт, как маков цвет. Окромя явления счастья, никаких явлений нет».

Стены тогда газетами оклеивали. И надо же, как подфартило. Рядом портрет товарища Сталина из газеты «Правда» оказался. А я шилья для удобства в стену втыкал. Иной раз и товарищу Сталину доставалось. Думаю – ничего страшного, он сам сын сапожника, понимать должен. Извиняюсь, конечно, прости, мол, товарищ Сталин, вождь народов, но шило само так угодило. Мне бы заклеить портрет-то, и вся недолга, да не дотункал: колю и колю вождя – то в руку, то в плечо.

Узрел это один чмырь в белых бурках, в кожане на меху, накатал про мои проделки телегу, куда следует: «Враждебное отношение к товарищу Сталину, выразившееся…» Пришли люди с кобурами, убедились в моём непочтении и отправили к другому вождю – товарищу Лаврентию Павловичу Берии, то есть в лагерь. А там безногим делать нечего. Иные Бога молили: пошли увечье, чтоб не робить. Безногие лес рубить не могут. В расход пустить – не тот пункт в статье. А баланду хлебать даром не положено.

О Берии дед Герасим говорил тоже с почтением:

– По-моему, на него даже мухи боялись садиться. А зеки все работали с жаром и в лесу, и в шарашках. У Лаврентия Павловича и безрукий начинал шить. А у меня две руки, так что опять досталось сапоги мастачить. Там начальство тоже ходило в белых бурках да хромочах, страсть как любило модельную обувь со скрипом. А скрип такой – отдирай – присохло. Под скрип, видать, и настроение у начальства поднималось. Сразу заметно: не какой-нибудь простой идёт, а фигура в бурках.

Всенародная трагедия случилась 5 марта в 1953-м, преставился вождь народов, которого по лагерям звали просто «ус», вот я и дома оказался. Старики отец-мать меня не дождались и жена – тоже. Тяжко им из-за меня пришлось. Родственники врага народа. Клеймили позором многие. А Нюрке пять годов. Наставлял на ум, кормил, вырастил, а потом этот балбес по имени Кирилл появился, двоечник несчастный. С ним вот вожусь. А он мне помогает. Сноровистый, сообразительный растёт, но хитрован ушлый. Хитрее меня раз в пять.

– Короче, дед. Верни про двойки слова обратно, – прикрикнул Кирка.

– Умной, умной, спасу нет.

Под свои бывальщины за два дня подвёл мастер черновой пол, настелил чистовой, пообещал, что теперь будет тепло и сухо. Денег нисколько не взял, хотя Ольга Семёновна совала сложенные вчетверо четыре десятки.

– Славка друг Кирки. С друзей деньги не берём, – отрезал Герасим, но пообедал с удовольствием. Сухомятка дома надоела.

– Так давайте я хоть у вас приберусь, выстираю,– заикнулась Ольга Семёновна. – Или пол вымою.

– А Нюрка на что? У тебя, Семёновна, и так уборки невпроворот. Зови, коли чего надо, – и, забрав свои клинья, дед с внуком ушли.