Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

Наблюдая, как хлопочет Жанна, расставляя на журнальном столике граненые стаканы, как Жора усаживается на мою кровать, собираясь прочесть нечто еще более шаловливое и двусмысленное, я по привычке снова хотел было заглянуть в себя и вдруг понял, что не решусь по одной причине – боялся увидеть там пустоту.

Мне уже не хотелось пустоты.

Похоже, я начал оживать.

Но тут нет моей вины, я не хотел этого выздоровления.

– Чем вы занимаетесь? – спросил я у Жанны и уточнил: – В свободное от Коктебеля время.

– Учусь. – Она легко махнула тонкой загорелой рукой.

– Чему?

– А! Чему–нибудь и как–нибудь.

– Прекрасный ответ! – восхитился Жора и разлил мадеру по стаканам. – Ответ, достойный человека свободного, жизнелюбивого и необыкновенно красивого. Хорошо сказал? – повернулся он ко мне.

– За это и выпьем.

Чем больше я смотрел на Жанну, тем больше мною овладевало какое–то двойственное впечатление. С одной стороны, подчеркнутая легкость, южная беззаботность, с другой – какая–то неженская четкость. Сыр, который я вынул из холодильника, она твердой, недрогнувшей рукой нарезала тонкими пластинами, и все они были одинаковой толщины. На вопрос о том, чем занимается, попросту не ответила. И даже не попыталась произнести нечто необязательное, может быть, даже ложное. Другими словами, сказала – отвалите, ребята.

– Вы здесь один живете? – спросила она, показывая загорелым своим пальчиком на две кровати, стоявшие у противоположных стен.

– Да. Хотя номер считается двухместным.

– И платите за два места?

– За одно.

– Хорошо устроились.

– Могу поделиться.

– Чем?

– Койко–местом.

– Мне нравится ваше предложение. Но я подумаю. Можно?

– Конечно.

И опять в ее словах прозвучала жестковатость. Ее ничуть не смутила двусмысленность моего предложения, она будто ждала от меня именно этих слов.

– Друзья мои! – воскликнул Жора с подъемом, но по обыкновению проглатывая части слов. – Я рад, что мне удалось устроить вашу жизнь. Будьте счастливы! Любите друг друга! Берегите то, что дала вам природа!

Выпив свою мадеру, он несколько затуманенно осмотрелся по сторонам. Поднял с пола бутылку, убедился, что она пуста, и снова поставил в угол.

– Пожалуй, пойду, – Жанна поднялась. – Спасибо за угощение, за приятный разговор… До скорой встречи.

– Я тоже ухожу, – поднялся и Жора. – На площади начинается торговля, мне пора. Люди стремятся к прекрасному, и я в меру своих скромных сил должен это их стремление поддержать, – он поднял черную клеенчатую сумку, в которой глухо стукнули каменные изваяния, изображающие морских чудищ, завитых в спирали змей, задумчивых морских див, привидевшихся ему в найденных на берегу камнях. – Выйдешь? – спросил он у меня.

– Через часок увидимся на площади, – ответил я. – Вы тоже там будете? – спросил я у Жанны.

– У нас же своя компания… Как девочки решат. Но буду помнить ваш вопрос. Ведь в нем и негромкое такое предложение, да?

– Немного есть.

– Всего! – Она махнула рукой. Почему–то каждый раз я отмечаю про себя – тонкая загорелая рука.

Когда Жора с Жанной спустились по лестнице, я вышел на лоджию. Не сговариваясь, они помахали мне, я ответил и вернулся в номер, не забыв закрыть дверь на крючок и задернуть шторы.

Все было мило, легко и просто, пока деньги на счетах плясали небольшие – хотя и шестизначные, но все–таки небольшие. Все изменилось, когда у фирмы появился первый миллион долларов, и он рос, увеличивался ошарашивающе быстро – работали пилорамы, которые производили доску, вагонку, в Вологодской области запустили цех по выпуску срубов, бань, хозблоков, железная дорога оптом закупала шпалы, вот–вот должна была быть запущена линия по выпуску фанеры. Мандрыка смотался в Америку, и уже шли, шли на каком–то корабле потрясающие передвижные установки, которые позволяли из бревен делать балки, доски, брусы любой конфигурации. И Фавазу теперь продавали не бревна, а готовые изделия – они стоили раз в десять дороже. Короче, завертелся маховик, остановить который уже было непросто.

У всей семерки учредителей теперь были телохранители, джипы, секретарши, мобильники, коттеджи и много чего еще совершенно ненужного в жизни, простой и естественной. Более того, жизнь простая и естественная ушла, исчезла, осталась на каком–то полустанке, где их поезд, мощный и победный, остановился ровно на десять секунд, чтобы выпихнуть из вагона эту жизнь, ставшую ненужной и раздражающей. А нормальной жизнью стала считаться другая – нервная, напряженная, подозрительная.

Да, об этом надо сказать.